Марли был вечно голодным псом. Мы не только ежедневно насыпали ему большие порции собачьего корма, которых хватило бы, чтобы прокормить целое семейство чихуа-хуа, но и стали добавлять в его рацион объедки со стола, вопреки мудрым советам в книгах о собаках. А в них говорилось следующее: поедание объедков приучает собак к человеческой еде, и животные начинают отказываться от собачьего корма. И кто станет их винить, если им приходится выбирать между остатками бифштекса и сухим кормом? Объедки способствовали ожирению собак. Лабрадоры, в частности, имеют склонность к полноте в области скул, особенно когда достигают среднего или старшего возраста. Некоторые лабрадоры, особенно английские, вырастая, становились толстыми и раздувались, как воздушные шары.

Хотя у Марли было много проблем со здоровьем, ожирение в этом списке не значилось. Неважно, сколько калорий он потреблял, он всегда сжигал больше. Вся его необузданность и возбудимость требовали огромных затрат энергии. Он напоминал высоковольтный электрический провод, который за мгновение способен превратить каждый грамм топлива в чистую энергию. Марли был необычным экземпляром – той собакой, на какую заглядывались прохожие. Он был значительно крупнее среднестатистического лабрадора, который весит 32–40 килограммов. Даже когда Марли состарился, в его массе преобладали именно мышцы, 48 килограммов подтянутых мускулов, почти без жира. Его грудная клетка напоминала маленький бочонок пива, но в области ребер под кожей не было жировой прослойки. И мы беспокоились не из-за ожирения, нас тревожила его худоба. Во время наших частых визитов к доктору Джею, когда жили во Флориде, мы с Дженни высказывали одинаковые опасения: Марли поглощал чудовищное количество еды, но при этом оставался значительно более тощим, чем большинство других лабрадоров. Причем нам казалось, что он постоянно умирал от голода, даже проглотив целое ведро корма, которого, судя по всему, хватило бы даже лошади. Неужели мы морили его голодом? Доктор Джей всегда давал мне один и тот же ответ. Он проводил руками по гладким бокам Марли, после чего тот от невероятного счастья начинал плясать в тесном кабинете. А потом доктор говорил, что по физическим показателям у Марли все идеально.

– Продолжайте в том же духе, – советовал он.

А потом, когда Марли просовывал голову между его коленями или слизывал ватный тампон с тумбочки, добавлял:

– Очевидно, мне не нужно вам снова объяснять, как много он расходует нервной энергии.

Каждый вечер после ужина приходило время покормить Марли, и я наполнял его миску собачьим кормом, а потом подкладывал ему вкусные объедки с нашего стола. С тремя маленькими детьми объедки оставались каждый день. Хлебные корки, мясная подливка, крошки, остатки супа, куриная кожа, соус, рис, морковь, пюре из чернослива, сэндвичи, макароны трехдневной давности – все это отправлялось в миску Марли. Может, наш питомец и вел себя словно придворный шут, но рацион у него был как у принца Уэльского. Мы прятали от него только наиболее вредную для собак еду – молочные продукты, сладости, картошку и шоколад. Случалось, я спорил с людьми, которые покупали для своих питомцев человеческую еду, но когда сам добавлял в рацион Марли продукты, которые в противном случае пришлось бы выбросить, то чувствовал себя бережливым и милосердным благодетелем. Я вносил разнообразие в меню своего любимца, и он всегда оценивал это по достоинству.

Когда Марли еще не дорос до должности нашей семейной мусорной корзины, на него были возложены обязанности уборщика. Ни одно пятно не было для нашей собаки слишком большим. Если кто-то из детей опрокидывал на пол тарелку, полную макарон с фрикадельками, все, что требовалось сделать, это свистнуть и подождать, пока Старый Моющий Пылесос всосет в себя все до последней крошки, а потом вылижет пол до блеска. Выскользнувшие из рук горошины, упавший сельдерей, вывалившиеся из кастрюли макароны, пролитое яблочное пюре – неважно, что это было. Стоило еде попасть на пол, она мгновенно уничтожалась. К изумлению наших друзей, Марли поедал даже листья салата.

Пища попадала в желудок Марли разными путями, и порой еде было совсем необязательно падать со стола. Он был изворотливым воришкой, которого никогда не мучили угрызения совести. Чаще всего жертвами его проказ становились ничего не подозревающие дети, если только он знал, что ни я, ни Дженни не наблюдаем за ним. Дни рождения были и для него настоящим пиршеством. Он протискивался сквозь толпу пятилетних малышей, беззастенчиво выхватывая из их ручонок хот-доги. А во время одной из вечеринок он кусок за куском воровал десерт с бумажных тарелок, которые дети держали на коленях, и, как мы оценили позднее, ему перепало около двух третей торта.

Неважно, сколько еды ему доставалось во время кормления и в перерывах. Ему всегда хотелось еще. Вот почему, когда Марли стал терять слух, мы не удивились, что он по-прежнему прекрасно улавливал сладостный, такой притягательный звук еды в своей миске.

Однажды я приехал с работы, когда в доме никого не было. Дженни где-то гуляла с детьми. Я позвал Марли – он не ответил. Поднялся наверх, туда, где он часто дремал, оставаясь в одиночестве, но пса нигде не было. Переодевшись, снова спустился и застал Марли на кухне в позе, которая не сулила ничего хорошего. Он находился спиной ко мне, стоял на задних лапах (передние лежали на кухонном столе) и подъедал остатки тоста с сыром. Первым моим порывом было желание громко отчитать его. Но вместо этого решил проверить, как близко смогу подкрасться, прежде чем до него дойдет, что не один в кухне. Я на цыпочках приблизился – настолько, что мог дотянуться до него рукой. Пока поедал корочки, он держал под прицелом дверь, которая ведет в гараж, так как знал, что Дженни с детьми вернутся и войдут именно отсюда. Как только дверь откроется, он упадет под стол и сделает вид, что спит. Очевидно, ему не пришло в голову, что папочка тоже должен вернуться домой и он вполне может войти через входную дверь.

– Эй, Марли? – сказал я спокойно. – Ну и что ты тут делаешь?

Он продолжал поглощать тост, не подозревая о моем присутствии. Его хвост безжизненно висел. Это явное свидетельство его уверенности в том, что в доме больше никого нет и он совершает кражу века. Конечно, он был доволен собой.

Я громко откашлялся – он по-прежнему не слышал меня. Я причмокнул губами. Тишина. Он умял первый тост, отодвинул носом тарелку в сторонку и потянулся за корочками на второй тарелке.

– Ты плохой пес, – сказал я Марли, пока он работал челюстями.

Я дважды щелкнул пальцами, и