Боцман Негошич ждал меня на палубе, теперь уже выбритый и в мундире вместо комбинезона. На корабле по-прежнему царили грязь и беспорядок, но во время моего пребывания внизу уже предприняли попытки устранить хаос. Сейчас на борту суетилось больше моряков, и трудились они более энергично и целеустремленно, даже докеры слегка оживились.

— Доброе утро. Ты как, парень? — Он улыбнулся, и нафабренные кончики его усов поднялись, как крылья семафора.

Я не знал, как ответить на показное дружелюбие, подозрительно напоминающее прелюдию к новой фазе жестокой травли. И как мне обращаться к старшему мичману? С таким гигантом лучше ошибиться в сторону более вежливого обращения, подумал я.

— Докладываю, герр оберштабсбоцман… — Последовал взрыв смеха со стороны свидетелей этой сцены. Я покраснел от смущения. — То есть, герр боцман, спасибо, конечно… Только вы меня не за того приняли. Я…

— Потерянный эрцгерцог, — вставил кто-то, — украденный цыганами из колыбели. Подтверждение тому — родинка в форме сердца.

Новый приступ веселья. Господи, подумал я, почему мерзавцы меня мучают? Этот поход станет восхождением на Голгофу с издевательствами и унижением? Если так, то лучше сразу перерезать вены.

— Нет-нет, —пролепетал я, когда хохот стал стихать. — В смысле, я не кадет Глобочник. Он в…

Меня прервал яростный рев боцмана.

— Что? Не Глобочник? Так ты самозванец, собака! Безбилетник, если не карманник, скрывающийся от полиции. Я покажу, как с нами шутить! А ну, сигай за борт и плыви обратно!

Он схватил меня, брыкающегося и вопящего, огромными кулачищами за ворот кителя и верхнюю часть брюк и поволок к поручню.

— Нет! Нет! Пожалуйста! Я могу объяснить! Моя фамилия Прохазка, не Глобочник! Подождите секунду… Пожалуйста! — Он бросил меня в шпигат, встал надо мной, как скала, расставив массивные ноги и скрестив руки на груди, и посмотрел одним бычьим глазом, как будто решая, не раздавить ли огромным ботинком как мокрицу.

— Прохазка, говоришь? — Он деловито полез в нагрудный карман кителя и вытащил листок бумаги, затем некоторое время внимательно изучал его, водя указательным пальцем размером с кофель-нагель, и бубнил про себя слова. Немецкий явно был для него неродным языком.

— Ага, теперь ясно, — кивнул он. — Совершенно ясно. — Он запихнул бумагу обратно в карман. — Ладно, Прохазка, спускайся вниз и переоденься в рабочую робу, потом возвращайся на палубу, поднимайся на бак и присоединяйся к остальным. Для тебя полно дел. Через десять дней мы отплываем, а старая посудина по-прежнему похожа на поле боя.

— Но герр боцман, — возмутился я, вставая и пытаясь успокоиться. — Меня заперли в карцер на двое суток ни за что. При всем уважении, я должен разобраться...

— Что? А, подумаешь, тоже мне дело. Не нужно было пользоваться трапом правого борта, теперь будешь знать.

— Но других не было...

— Не имеет значения. А что касается еще одних суток, можешь считать это подарком. В счет будущих проступков.

— Но я протестую...

Он рассмеялся и радушно хлопнул меня по плечу, чуть не сбив с ног.

— Не беспокойся о таких мелочах, сынок. Ни разу не побывавший в карцере моряк — и не моряк вовсе. А теперь живее иди работать, или я отправлю тебя обратно — на сей раз в наручниках.

Я решил больше не напирать, просто пошел вниз, забрал свои вещи у трюмного старшины и переоделся в рабочую робу, когда отыскал дорогу к «флигелю кают-компании» (какое громкое название!), которому предстояло стать моим домом на остаток года.

В конце концов пожилой вахтенный привел меня туда при свете штормового фонаря, а я тащил сундук вверх и вниз по трапам, по узким, темным и затхлым коридорам. Когда мы прибыли, поначалу я решил, что наверняка это какая-то ошибка: за вычетом обитой железом двери, камера, из которой я недавно вышел, казалась дворцовой спальней по сравнению с этим унылым закутком.

Мы спустились ниже ватерлинии на палубу прямо над валом единственного корабельного винта, туда, где корпус корабля сужался к хвостовой части, так что каюта имела форму усечённого клина. На паруснике это назвали бы нижней палубой, расположенной над трюмом и балластом. Но здесь, на борту корабля со вспомогательным паровым двигателем, котлами, машинным отделением и угольными бункерами, занимающими центр подводной части корпуса, это называлось кормовой платформой. В основном её использовали для хранения припасов. На носовой платформе находились бухты канатов и склад парусов, много места занимала провизия.

На кормовой платформе находились сплошные склады продовольствия, за исключением одной каморки, предназначенной для нас четверых. Возможно потому, что из-за своей нестандартной формы она едва ли годилась для складирования чего-либо, кроме юношеских тел. Поскольку мичманская кают-компания, находившаяся  палубой выше, не располагала достаточным пространством для «морских студиозусов», не говоря уже о корабельных мичманах, нас, четырех кадетов 1900-го года, спихнули сюда. Мы находились на самом дне корабельной иерархии (юнг на корабле не было) и получили наиболее нездоровое и тесное жильё в самом трюме.

Около двух метров в самой широкой части и чуть более двух метров в длину, «флигель кают-компании» был немногим более полутора метров в высоту, так что даже самый невысокий из нас не мог полностью распрямиться под бимсами палубы.

Здесь не было ни вентиляции, ни освещения, не считая чадящего фонаря со свечой, и едва хватало места для четырех гамаков. Что касается мебели, на время плавания сундукам предстояло стать нашими стульями, столами, гардеробами и туалетными столиками.

Единственное, что присутствовало в избытке — густой, тяжелый запах, смесь ароматов дегтя, затхлой трюмной воды, гниющего дерева, масла от гребного винта и испарений от бочек в соседних отсеках. Даже не зная, что рядом хранится рыба, нетрудно было догадаться.

Тем утром в порту наше жилье на ближайшие полгода показалось мне не слишком приятным. Но в море все стало еще хуже. Мы радовались уже тому, что корабельный двигатель запускают не слишком часто, ведь когда мы шли под парами, от вибрации гребного винта всё кругом тряслось, как в бетономешалке.

Даже когда мы шли под парусом, постоянное трение руля