А я ее нашел, подумал он. И все мысли Ачимвене оставались внутри него; и не имели выхода наружу; и потому в молчании медленно шли они по дороге домой.
Двенадцать: Владимир Чонг решает умереть
В клинике прохладно и спокойно: пахнущий соснами оазис в самом сердце Центральной. Прохладные, спокойные белые стены. Прохладные, спокойные кондиционеры гудят прохладно и спокойно. Владимир Чонг сразу же все это возненавидел. Его здесь ничто не успокаивало. Палата – белая; слишком уж похоже на обстановку в его собственной голове.
– Мистер Чонг?
Медсестру он запомнил обстоятельно. Ее зовут Доброта Джонс, она родня Мириам Джонс, первой любви его сына Бориса. Влад помнил Доброту девочкой с тонкими косичками и озорной улыбкой, она была на пару лет младше его мальчика и хвостиком ходила за Мириам, которой восхищалась. Теперь она стала матроной в накрахмаленном белом халате, косички сделались толще и поредели. От нее пахло супом.
– Вас примет консультант по смерти, – сказала она. Влад кивнул. Поднялся. С моторикой у него все хорошо. Он прошел за сестрой в кабинет консультанта.
Влад прекрасно, до мельчайших деталей помнил сотни подобных кабинетов. Они всегда одинаковые. Они с легкостью могли бы быть одной и той же комнатой с одним и тем же человеком за столом. Влад не боялся смерти. Он помнил смерть. Его отец, Вэйвэй, умер дома. Влад помнил об этом по-разному. Он мог вспомнить, что ощущал, умирая, сам отец: ломающиеся в мозгу предложения, подушка, странным образом причиняющая боль, взгляд сына, всеохватывающее ощущение чуда, одномоментное, потом – чернота, медленное вторжение, заглотившее последние слова, которые он должен был произнести.
Влад мог вспомнить, как эту смерть видела мать, хотя в ее память он нырял редко, предпочитая хранить ее отдельно – покуда мог. Она сидит у постели, не плачет, приносит чай, печенье, ухаживает за гостями, которые входят и выходят, увидев Вэйвэя на смертном одре. Она уделяет время сыну, маленькому Влади, и ее воспоминания о моменте смерти мужа перепутаны: ее рука на коротких волосах Влади, она смотрит на Вэйвэя, который тщится что-то сказать, потом перестает и замирает.
Влад мог вспомнить, как эту смерть видел он сам, хотя это раннее и нечеткое воспоминание. Влага. Губы шевелятся, как у рыбы, беззвучно. Запах бытовой химии. Вдруг он задевает холодную металлическую ногу брата Р. Патчедела: робопоп стоит у постели и произносит молитву Пути Робота, хотя Вэйвэй не практиковал ни эту, ни какую-либо другую религию.
– Мистер Чонг?
Консультант по смерти – высокий, тонкий еврей из северного Тель-Авива.
– Я доктор Графф.
Влад вежливо кивнул. Доктор Графф указал на кресло.
– Садитесь, пожалуйста.
Влад садится, воспоминания множатся, как эхо, как бесчисленные отражения между двумя зеркалами. Вселенная Чонгов сидит в кабинетах врачей во множестве точек временной шкалы. Его мать садится, и врач говорит: «Боюсь, у меня плохие новости». Его отец с трудовым увечьем: кости ног раздробило, когда он упал в экзоскелете с недостроенного четвертого уровня Центральной. Борис, ему пять лет, его нод заражен враждебным троянцем с зачатками разума. Старший сын сына его сестры, когда его повезли в больницу в Тель-Авив, беспокоясь за его сердце. И еще, и еще, но пока – ни одного кабинета в клинике прекращения жизни. Он, Влад, сын Вэйвэя, отец Бориса, – первый в роду, кто пришел в такой кабинет.
Когда это случилось, он сидел в своей квартире. Миг ясности. Будто вынырнул, а вокруг – прохладное блестящее море. Погружаясь в этот океан, он различал каждую отдельную капельку, каждое бессвязное воспоминание, и все они гнали его на дно. Все должно было быть иначе.
Вэйвэево Проклятие. Вэйвэево Безумие. Влад помнил целеустремленность отца, его амбиции, его такое человеческое желание не быть забытым, стать частью родных, частью их жизней. Помнил путешествие на холм в Старом городе Яффы: как Вэйвэй гнал велосипед по жаре, как оставил тот в тени, у древних холодных камней, и увиделся с Оракулом.
Как именно работало Проклятие, Влад не знал, но память передавалась по наследству, заражая Чонгов словно вирусом, одним на всех. Это дело рук Оракула, а она была не человек, или в основном не человек, потому что сохраняла форму человека.
Мост памяти служил верно. В прошлом он временами предлагал утешение; ты помнил то, что знали другие, что они сделали. Влад помнил, как отец в экзоскелете карабкается, будто краб, медлительно, по недостроенной стене Центральной. Позже он и сам работал на этом строении; чтобы его достроить, понадобилось два поколения Чонгов. В итоге он увидел, как огромные лифты уносят наверх его сына – мальчика, который боится семьи, боится разделить память, мальчика, решившего сбежать, последовать за мечтой и улететь к звездам. Влад видел, как Борис взмывает в лифте на огромную крышу, как входит в суборбитальный челнок, который унесет его к Вратам, а оттуда – на Марс, в Пояс и дальше. И все-таки связь сохранялась, даже на таком расстоянии, память путешествовала, медленно, как свет, между мирами. Влад скучал по сыну. Скучал по работе в космопорте, по непринужденному рабочему братству. Скучал по жене, чья память живет внутри, но чье имя сожрано словно раковой опухолью.
Влад помнил ее аромат, вкус ее пота и холмик ее живота, когда они были юными и улицы Центральной пахли поздноцветущим жасмином и бараньим жиром. Помнил, как она ведет за руку Бориса, тому пять лет, они шагают по тем же старинным улицам, и достроенный космопорт высится впереди: рука, указующая на звезды.
Борис: «Папа, что это?»
Влад: «Центральная станция, сынок».
Борис, маша рукой на старые улочки, на древние многоквартирные дома: «А это?»
«Это тоже Центральная станция».
Борис смеется. Влад смеется вместе с ним, и она улыбается, женщина, которой больше нет, остался лишь призрак, имени которого Влад теперь не знает.
Оглядываясь назад (но как раз на это он уже неспособен): он должен был встревожиться. Ее имя исчезло, как теряются ключи или носки. Их кладут не туда и потом не могут найти.
Медленно, неумолимо звенья, составлявшие единую память, как РНК, стали слабеть и рваться.
– Мистер Чонг?
– Доктор. Да.
– Мистер Чонг, в отношении всех клиентов мы гарантируем полную конфиденциальность.
– Конечно.
– Мы предлагаем несколько способов… – Врач деликатно кашлянул. – Но я обязан спросить вас… перед тем, как мы приступим… вы уже сделали – или желаете сделать – посмертные распоряжения?
Влад на секунду задержал взгляд на враче. В последние годы частью Влада стало молчание. Границы памяти постепенно истончались, воспоминания, как осколки твердого стекла, бесконечно дробились в его сознании. Все чаще и чаще он обнаруживал, что часами
