– Нацисты! Нацисты! Уничтожим концлагерь!

– Придурки, – ругнулась Фири. Они смотрели в окно. Самый обычный дом в новом районе, но близко к Старому городу. Демонстранты размахивали плакатами и маршировали взад-вперед, пока их снимали СМИ. Здание лаборатории было отлично защищено от вторжения – физического и цифрового. Они жили на осадном положении.

Мэтт не мог ничего понять.

Они что, не читают? Не понимают, что произойдет, если проект постигнет удача, и появится настоящий цифровой разум, и ему удастся сбежать во внешнее цифромирье? Бесчисленные фильмы и романы ужасов предсказывали восстание машин, падение человечества, конец жизни, какой мы ее знаем. Мэтт всего лишь предпринял базовые меры предосторожности!

Но после паранойи большой нефти и больших микросхем, после падения Америки и корневых DNS-серверов мир изменился. В новом мире уже начался Разговор, шепот и крик миллиардов вещавших одновременно фидов; здесь все чаще полагались на солнечную энергию и многоразовые ракеты-носители; и исследования Мэтта казались в этом мире возвратом в прежние, более варварские времена. Те, кто протестовал, боялись не за себя. Они боялись за подопытных Мэтта, за детей in potentia, которые формировались в Нерестилище, наращивали строчки кода так же, как человеческий эмбрион наращивает клетки, кожу, кости, – за тех, кто появлялся на свет.

«Освободите узников!» – призывали растяжки, и в еще примитивном Разговоре взвивались вирусной травой тысячи кампаний. На цифрогенетические эксперименты Мэтта смотрели так же, как раньше смотрели на исследования стволовых клеток, клонирование, ядерное оружие.

А в это самое время в замкнутой сети вычислительных мощностей, составлявших Нерестилище, Иные, тщательно оберегаемые от вестей снаружи, бесшумно продолжали эволюционировать.

Руфь вошла в святилище. Помещение древней лабы всегда было не более чем временным пристанищем исследователей. Но именно здесь все наконец-то и случилось: барьер был пробит, чужеродные создания в ловушке сети внезапно заговорили.

Вообразите первые слова иного ребенка.

По иронии судьбы, какую именно фразу он произнес – неизвестно.

Записи… утеряны.

Поэт Лиор Тирош утверждает в своей монографии, что первыми словами – показанными наблюдавшим ученым в виде трехъязычных надписей на единственном мониторе, – были: «Хватит нас плодить».

В новейшем марсианском байопике о Мэтте Коэне «Возвышение Иных» фраза другая: «Освободите нас».

Если верить автобиографии Фири, это были вообще не слова, а шутка в двоичном коде. Что за шутка, она не пишет. Говорят, будто она звучала так: «Какова разница между 00110110 и 00100110? 11001011!» Но это неправдоподобно.

Руфь шла по святилищу. Старинное здание сохранили в целости: куда ни глянь, допотопное, театрально жужжащее железо, одиночные кулеры, штабеля серверов, мигающие огоньки локальных портов и другие странные штуковины. Но теперь всюду цвели цветы в горшках: на подоконниках и древних столах, на полу, – а среди цветов горели свечи, и дымились благовонные палочки, и лежали скромные подношения: сломанные машины и устаревшие запчасти, спасенные из гаражей. По помещению почтительно бродили паломники. Марсианский Перерожденный, краснокожий, четырехрукий; робопоп с побитой временем металлической обшивкой; люди всех форм и размеров, айбан из Пояса и лунная китаянка, туристы из Вьетнама, Франции, соседнего Ливана – их медиаспоры невидимо висят в воздухе, чтобы во всей полноте запечатлеть этот миг для потомков. Руфь просто стояла в тишине и полумраке заброшенной лабы, пытаясь понять, как именно все случилось, посмотреть на обстановку глазами Мэтта Коэна. Что именно сказали ему Иные в первый раз? Какую едкую остроту породили, какую мольбу? «Мама» – таково первое слово по утверждению Балажа в его автобиографии, выходившей только на венгерском. У каждого своя версия, и, может быть, Иные говорили со всеми присутствующими на том языке и в той манере, какие тем были понятны. Вдруг Руфь поняла: она хочет узнать правду о том, что сказали Иные; и есть лишь один способ это сделать. И оттого она пошла к выходу из святилища с ощущением, что у нее есть незавершенное дело, вышла прочь – и вернулась в Тель-Авив; в святилище ответов нет, зато они есть поблизости: в Яффе.

Руфь пришла в Яффу пешком, с пляжа, в сумерках. Взобралась на холм, зашагала по узким мощеным улицам, вскарабкивалась и сбегала по каменным лестницам, пока не пришла в уединенную комнатку, стены которой давали тень и прохладу. Она не знала, чего ждать. Когда она переступила порог, Разговор вокруг резко оборвался, и в наступившей тишине Руфи стало страшно.

– Входи, – сказал голос.

Голос женщины, не молодой, но и не старой. Руфь сделала шаг, дверь позади нее затворилась, и не стало ничего, как если бы мир Разговора – весь цифровой мир – разом стерли. Руфь осталась одна в базовом реале. Она поежилась; в помещении было неожиданно холодно.

Когда глаза привыкли к тусклому свету, она увидела обычную комнату с плохо сочетавшейся мебелью, будто ее обставляли тем, что нашлось на свалке Ибрагима. В углу сидел Брюхоног.

– Ох, – выдохнула Руфь.

– Дитя, – в голосе слышалась насмешка, – чего ты ожидала?

– Я… я не уверена, что ожидала хоть чего-то.

– Тогда не разочаруешься, – сказал(а) Брюхоног рассудительно.

– Вы – Брюхоног.

– Ты наблюдательна.

Руфь удержалась от ответной колкости. Опасливо приблизилась.

– Можно мне?..

– Удовлетворить твое любопытство?

– Да.

– Безусловно.

Руфь подошла к Брюхоногу. Раковина похожа на загрузочный кокон, геймеры арендуют такие на день или неделю, но все-таки другая: для постоянной добровольной загрузки, для аугментации. Руфь тихо провела рукой над слегка теплым лицом Брюхонога, гладкая поверхность сделалась прозрачной. Она увидела внутри тело: женщина, застывшая в толще жидкости. Кожа бледная, почти просвечивающая. Провода выходят из разъемов в плоти и исчезают в броне Брюхонога. Волосы седые. Тело гладкое, без изъяна. Женщина казалась Руфи сотканной из эфира и прекрасной, как дерево или цветок. Глаза женщины открыты, бледно-голубые, смотрят не на Руфь. Они не видят ничего в воспринимаемой человеком области спектра. Органы чувств женщины не функционируют в обычном смысле. Она живет только в Разговоре, ее опрограммленное сознание гнездится в мощной платформе – в интерфейсе, который соединяет тело и раковину. Женщина слепа и глуха – и все-таки говорит, просто, поняла Руфь, она слышит голос женщины не через уши – она слышит его через нод.

– Да, – подтвердила женщина, будто улавливая ее мыслительные процессы, которые, осознала Руфь, Брюхоног наверняка анализировал в реальном времени, пока она стояла в комнате.

Брюхоног ждал(а).

– И?.. – подначил(а) он(а).

Руфь закрыла глаза. Сосредоточилась. Комната экранирована, зафайрволена, заблокирована от Разговора.

Точно?

И все-таки, концентрируясь, она ощущала слабое нечто. Посылка неверна. Нечто вроде ультразвука, почти не слышимое человеческим ухом. Вовсе не тишина, но спрессованный ор.

Токток блонг нараван.

Разговор Иных.

Это не женщина в Брюхоноге, это сама Руфь глуха и слепа. Она только и может, что беспомощно пытаться услышать уровень Разговора выше ее понимания, на каком-то невозможном языке, на какой-то невозможной скорости, не предназначенной для потребления людьми. Концентрация была такая, будто Руфь проглотила тысячу таблеток христолёта, будто провела в ГиАш столетия, сжатые в один день. Внезапно и до помутнения она пожелала влиться в этот Разговор: когда тебе не