В тот самый момент, когда они снова смогли соображать, Каден с Валином поклялись, что, когда вырастут, обязательно вступят в ряды своих героев. Они носились по увешанным гобеленами залам дворца, размахивая деревянными копиями коротких кеттральских мечей, так что бедные дворцовые служители не знали, что делать. Валин исполнил их мечту: он ступил на корабль, плывущий к таинственным Киринским островам, в тот самый день, когда его брат собирал вещи, чтобы отправиться в монастырь. Спустя восемь лет обучения у кеттрал Валин едва ли стал бы бояться Пирр и Хакина.
«Но ты-то не Валин, верно? – пробормотал себе под нос Каден, втыкая лопату в землю и щурясь в тусклом свете светильника. – И даже не кеттрал».
Осознание собственной беспомощности раздражало его, но он не знал ни одного средства, которое могло бы ему помочь. Его обучали рисованию и терпению – но для одного он не видел никакого применения, а другое требовалось ему в гораздо больших количествах, чем он имел. Было невозможно сказать, как долго Тан собирался держать его в погребе – несомненно, до тех пор, пока не исчезнут любые признаки опасности.
На третье утро, как раз когда Каден наконец собрался вывернуть из дыры камень размером с человеческий торс, Тан пришел за ним.
– Оставь это.
Каден выпрямился, подавляя желание размять натруженные мышцы в нижней части спины. «Если он это увидит, то наверняка решит, что мне необходимо провести весь остаток года, таская камни и расчищая погреба».
Однако Тан не обратил никакого внимания ни на камень, ни на его спину. Его взгляд был устремлен на лицо Кадена.
– Пойдем, – произнес он после долгой паузы. – Кроме торговцев, тебя хочет видеть еще кое-кто.
Монах вывел Кадена через заднюю дверь медитационного зала в узкий проход между двумя зданиями. После дней, проведенных в подземелье, полуденное солнце слепило Кадену глаза, поэтому лишь после того как они привыкли к свету, он смог увидеть бадью с водой, стоящую на каменной ступеньке, и чистый балахон возле нее. Тан жестом указал на них.
– Тебе надо привести себя в порядок, – произнес он с лицом, бесстрастным словно камень.
– Кто хочет меня видеть? – спросил Каден.
Тан снова показал на бадью. Поняв, что никаких ответов он не получит, Каден погрузил голову в холодную воду, после чего принялся выскребать грязь между пальцами. Он довольно долго возился, отскабливая наиболее бросающиеся в глаза пятна, выковыривая забившуюся глубоко под ногти черноту, отдраивая руки крупным гравием, подобранным с земли, так что под конец он начал бояться, что вместе с грязью сдерет и кожу. Тан явно не собирался позволять ему идти куда-либо, пока он не закончит, так что он постарался справиться настолько быстро, насколько мог. Когда наконец бо́льшая часть грязи была счищена, Каден натянул через голову чистый балахон.
– Ну хорошо, – сказал он. – Куда мы идем?
– Пока что никуда, – ответил Тан. – Сперва мы посмотрим на этих твоих посетителей через окно в зале.
– Почему бы нам просто не выйти и не встретить их? – спросил Каден, любопытство которого пересилило почтительность.
В голосе монаха прозвучала сталь, когда он ответил:
– Из зала мы сможем посмотреть на них так, чтобы они нас не увидели. Возможно, тебе пора уже начать думать о чем-то еще, кроме горшков и ваниате!
Каден споткнулся и чуть не упал. С того самого момента, когда Тан стал его умиалом, он беспощадно муштровал его не думать ни о чем, кроме ваниате. Все, что бы ни предпринимал Каден – от утренней молитвы и полуденного труда вплоть до голой каменной плиты, на которую он укладывался спать, – все было посвящено этой единственной цели. Были, разумеется, и второстепенные задачи – сама-ан, иввате, бешра-ан, кинла-ан, – но все они представляли собой лишь ступеньки лестницы. Он в замешательстве смотрел на своего умиала, но Тан твердой рукой направил его в медитационный зал, к окошку, выходящему на центральный двор.
Двое мужчин, по всей видимости, о чем-то спорили с настоятелем, в то время как вокруг на почтительном расстоянии собралась небольшая толпа монахов. У Кадена перехватило дыхание от великолепного зрелища, которое представляли собой новоприбывшие гости. Восемь лет, проведенных среди хин, приучили его к бритым головам и простым коричневым балахонам. Кожаный пояс был расточительством, кожаные сандалии – непозволительной роскошью. Эти люди, однако же, словно вышли прямиком из изобильных времен его детства.
Более высокий из двоих гостей был облачен в полный доспех; полированные стальные пластины сияли так ярко, что Каден едва мог на них смотреть. На его нагруднике, равно как и на массивном щите, который он опустил к своим ногам, сияло золотое солнце императорского трона. Над его плечами возвышались рукоять и головка огромнейшего двуручного меча, какой Кадену только доводилось видеть. Свой шлем он держал под мышкой – единственная уступка жаркому солнечному дню. Даже на расстоянии Каден мог разглядеть темно-синие глаза на лице, словно выкованном из металла. Не самое симпатичное лицо, но знакомое. Мисийя Ут – вспомнил Каден, чувствуя, как на его губах появляется несмелая улыбка.
– Эдолиец, – тихо произнес Тан.
Каден взглянул на монаха, в тысячный раз подумав о том, что за жизнь он вел до того, как попал в монастырь. Разумеется, золотые узлы на плечах Ута недвусмысленно объявляли о его принадлежности к личной императорской страже, однако эдолийские гвардейцы редко покидали пределы столицы. Откуда Тану могли быть знакомы эти эмблемы?
– Командующий, – добавил Тан.
Каден снова перевел взгляд на узлы. Их было четыре, понял он внезапно. Когда он покидал Рассветный дворец, Первым Щитом был Кренчан Шо, и хотя Шо казался настолько же древним, как сама империя, он с непогрешимым профессионализмом руководил гвардией еще задолго до того, как Каден родился. Когда Каден с Валином пытались улизнуть из дворца, пустившись в очередную ребяческую авантюру, не кто иной, как Шо разыскивал их, Шо читал им нотации об ответственности перед империей, и именно Шо положил их поперек стула и задал им порку, невзирая на их протесты, требования отпустить и обиженные вопли, что «мы же принцы и ты обязан нам повиноваться!». Однажды, когда братья были еще совсем маленькими, у них хватило ума пожаловаться отцу, что Первый Щит плохо с ними обращается. Санлитун только рассмеялся и пообещал повысить Кренчану Шо жалованье за то, что он, помимо охраны, еще и учит его сыновей. Старый командир, очевидно, был мертв; тот факт, что Мисийя Ут носил на плечах
