— Да кто вам дал такое право — всем навязывать свои идеи?! — Клярус, негодуя, стиснул маленькие пухленькие кулачки, казалось бы, готовый на глазах у зала кинуться на оппонента.
— Вот уж глупости, — пренебрежительно сказал Яршая. — И не думал этим заниматься. Я же никого не заставляюпринимать их, отрекаться от своих!..
— А что это тогда, по-вашему?
— Я просто размышляю вслух. И предлагаю всем задуматься немного. В том числе и вам…
— Ну, до чего любезно! — усмехнулся Клярус. — Он мнепредлагает! А я, бедный, и не ожидал… Вот это-то и называется — навязывать!
— Нет, нет! — теряя самообладание, вскричал Яршая. — Все наоборот! Навязывают, когда нечего сказать, а хочется, чтоб тебя знали, либо когда мысль дрянная. И не я — вы заставляете людей ни в чем не сомневаться, принимать как данность установку: лучше и прекрасней человека — нет, а кто не веритв это — враг заклятый. Ни на миг не допускаете, что можно думать по-другому. Признаете только собственные постулаты. Но нельзя же так! Сначала выслушайте, разберитесь, а потом уже решайте: нужно это или нет. Не нравится — не соглашайтесь. Предоставьте людям право выбиратьсамим! Ведь спектр идей — обширен.
— Есть национальная идея! — жестко отчеканил Клярус. — Лишь она способна окрылить все человечество и вывести его на торную дорогу светлого прогресса! И не в ваших силах подменить ее какими-то бредовыми идеями, которые полны презрения и ненависти к людям. Не позволим!
— Не позволите… Вот то-то и оно! А кто такие вы, чтоб выступать от имени земного человечества и вместе с тем навязывать ему своюсомнительную волю, своепонимание вещей?! Национальная идея… Сколько беззащитных, доверяющих людей ради нее отправили на тот свет в прежние века! А вам все мало… Требуются жертвы, много новых жертв! Чего, скажите, ради? Воз и ныне гам… И никуда не сдвинется — пока вы будете коверкать, убивать, во ублажение своих амбиций, неповинные, страдающие человеческие души. На которые вам абсолютно наплевать в действительности… И еще вы смеете подозревать меня и в чем-то упрекать!
— Но, черт возьми, вы говорите, как Барнах! — заволновался Клярус, театрально разворачиваясь к залу. — Это здесь-то, на глазах у тысяч честных граждан!.. Даже как-то некрасиво…
— Право же, не знаю, где и что он говорил. И, в частности, кому конкретно, по какому поводу… — откликнулся Яршая крайне сухо, даже несколько высокомерно. — То, что вы услышали, — моислова. И я за них всецело отвечаю. Если они вдруг похожи на Барнаховы — ну, что ж, тем лучше. Значит, я не так уж ошибаюсь. Будете допрашивать Барнаха — мой ему поклон.
— Ну ладно, издевайтесь, издевайтесь, ничего! — елейно прогундосил Клярус. — Многие пытались посмеяться надо мной, такие были шалунишки… Их потом судьба сурово наказала… Ничего, я терпеливый! Это, знаете, зачтется, когда дело-то дойдет до приговора. Все зачтется! Небось, слышали такую поговорку… Про горбатого… Совсем горбатого… Которого — чтоисправляет?
Тут уж Питирим не выдержал. Не все из слов Яршаи до него дошло, однако же он понял, что во многом тот, стараясь оставаться честным, все-таки перегибает палку, говорит совсем не нужное— для данного, позорного процесса, где заранее готов сценарий и все роли, даже мелкие, давным-давно, по воле режиссеров, скрытых от непрошеного взгляда, распределены. Неужто он, Яршая, полагает, будто речь его и впрямь кого-то трогает, кому-либо важна и Клярус с оживленьем задает вопросы и вставляет реплики лишь в силу той причины, что и в самом деле сердцем и умом, всем существом своим заботится о непременном выявлении — пускай не торжестве, мечтать об этом было б чересчур! — неведомой покуда, но манящей истины?! Да вздор все, показуха, примитивная игра! И я ведь этому немало поспособствовал — давно еще, тогда! — с отчаянием, с злым бессилием подумал Питирим. Быть может, если бы не я, то вообще… Нет-нет, Яршая был, конечно, обречен, его бы все равно убрали, ну, чуть позже — слишком одиозной был фигурой. А вот это — не прощают… Нынче много что не принято, не веленопрощать. Я только подтолкнул события, слегка поторопил… Но ведь Яршая мог успеть исчезнуть, скрыться! Время позволяло. Да, когда Барнаха вместе с биксами поймали, и Харраха зацепили, и вернулся я домой один, еще ведь было время — все понять, увидеть перспективу, осознать всю безнадежность ситуации и спрятаться: да хоть с Земли — подальше — улететь!.. Так поступали многие, я знаю… Сколько затаилось, до сих боящихся хоть как-то вдруг напомнить о себе!.. И не в моем доносе дело, нет, предательство носилось в воздухе. Я просто отнял время у Яршаи, сузил рамки, свел к железному — сейчас или уже впредь никогда!.. Быть может, он, спокойно поразмыслив, и не стал бы прятаться совсем, ни при каких условиях. Он гордый был, как все художники, прекрасно знающие себе истинную цену, как все люди, до конца отдавшие себя искусству, гордый был и свято верил, очень искренне, наивно и по-детски даже — в справедливость, в то, что власть пускай не любит и боится настоящего творца, однако же на некоем — особом, высшем, алогичном! — уровне определенно ценит, уважает и поэтому не смеет тронуть. Он не понимал, что власть и впрямь — не любит и боится, но вот потому-то и не ценит— презирает. Для нее творец — нелепый выскочка, поскольку с самого начала выскочка — в лице ее конкретных представителей — вся власть, и только власть, уж если обращаться к терминам Яршаи. Питирим прекрасно это знал: принадлежа к иерархической верхушке, так сказать, к элите, к вожакам, он сам же исповедовал такое отношение — снобистски-снисходительное, в том числе к Яршае. Это уже нынче кое-что глядится по-другому… А тогда он был сопляк, мальчишка, ничего не понимал — догадывался, разве что, и упоенно веровал в незыблемостьборьбы с врагами рода человечьего. Своим предательством я отнял у Яршаи время, вновь подумал Питирим, то время, за которое могло бы многое случиться. Или попросту решиться, наконец! И это ведь теперь я называю свой донос предательством, теперь… Тогда я полагал иначе. И
