В тот раз, еще до появления гостей, я пообедал в заведенный час и по тому, что к общему столу меня не пригласили, догадался: будут говорить о чем-то неприятном и значительном, совсем не предназначенном для детских непонятливых ушей. Я, правда, представлял — о чем: естественно, о биксах, о сочувствующих, о тревожной обстановке в мире, но, судя по всему, какие-то детали я не должен был услышать — воспитание, конечно, воспитанием, а, неровен час, болтну, сам не заметив, и пиши пропало. Так что я не обижался. Да к тому же Минку, дочку Сидор-шаха, тоже выставили вон с веранды. Минка мне ровесница, но если я и ростом, и сложеньем как-то все еще не вышел, то она девица — ого-го. Мы с ней однажды раздевались — за кустами у реки, и тут она мне показала все да научила целовать в хорошие места — ой, я аж чуть совсем не спятил, и озноб меня бил целый день потом, как будто заболел я или перегрелся. После мы опять ходили к речке, тоже было все отлично, но уже не так, как в первый раз, — привычней стало, что ли. В город летом мы не ездили, болтались по своим коттеджам, на природе, воздух чистый, жаркая пора, народу в общем-то немного — времечко такое, все напуганные были, по домам сидеть старались, выбирались только по делам, поэтому себя мы не стесняли — ни в поступках, ни в одежде, ни в своих ребячьих играх. До того наглели, что по полдня вообще носились всюду голышом. Компания была невелика: мы с Минкой, девочка Праксюша и еще мальчишки — Рамбик и Харрах. Вот так все голые и кувыркались у реки. Ну, Минка-то тем летом трусов вовсе не носила, и Праксюша тоже — мода, говорят, пришла такая, чтобы без трусов (оно полезно: ничего не преет, свежий воздух овевает, и застоя кровяного нет), а сверху только маечка не бог весть какая и длинная, туникой вроде называлась. Я в эдаких нарядах видел даже тетечек по тридцать лет. И эту моду прививали, потому что, слышал, стимулирует она рождение детей, а дети исключительно нужны, их мало, слишком мало, а ведь им, как повзрослеют, с биксами бороться. И не просто — побеждать. Необходимо поголовье воинов. Конечно, можно и в пробирках или как еще там, но не все родители хотят (по слухам, в колбах-то друг друга биксы и растят, а им уподобляться — срам!), да и учитель на уроке про какую-то евгенику нам долго толковал. Короче, если я все верно понял, в колбе — хорошо, но, чтобы вид мог сохранить способность к положительным мутациям, привычно, по старинке — все же лучше. «Человеку — человеческое!» — видел я такие лозунги не раз. Мол, биксам даже скотство распоследнее дозволено, пускай их, а вот людям — не к лицу совсем, им надобно беречься и ценить в себе все человеческое, от природы данное. Иначе долго не протянем. Вот почему на наши с Минкой глупости никто не обращал внимания, а ежели и наблюдали втихаря, то делали, похоже, вид, что ничего не замечают — ну, не вообще, а только, так сказать, предосудительного. Мама как-то говорила: «Нравы изменились… Стали человечней». Может быть, ей лучше знать… Короче, вытурили нас из-за стола, и мы тогда — вот умники! — взобрались с Минкой высоко, на крышу над верандой, и затихли, обжимаясь так и сяк, на самом солнцепеке — хоть и предпоследний летний день, но жаркий выдался, на славу. А чтоб лапаться да целоваться в разные места — ей-богу, много шума создавать не надо… Мы ж не бегали по крыше, как котята! Папа, если б вдруг узнал про наши игры, непременно бы сказал: «Кретински развлекались. Правильно. Вы — дети, вся надежда наша. Эта рвань так не умеет. Банан, басурман, барабан!» И был бы, несомненно, прав. Нас-то вряд ли кто оттуда, снизу, замечал, зато мы с крыши слышали все очень хорошо. Ни чуточки не напрягались специально, чтобы разобрать какой-нибудь особенный секрет (да нам и в голову не приходило, что беседа-то и впрямь секретная!), нет, разговоры говорились, мы на крыше занимались своим делом, но ведь, хочешь или нет, слова чужие все равно невольно западали в память.
— Так и будут нами помыкать? Так мы и будем жаться по углам?! Законы законами, да ведь терпению тоже приходит конец. Хватит сидеть сложа руки! — долетел до меня тонкий, почему-то всегда очень веселый голос Чжан Микиты. — Пора уже что-то решать. Ставить точки над «i»! Или мы, или нас. И нечего сусальничать. Довольно!
— Интересно, интересно… На нынешнем братоубийственном этапе всеобщей борьбы за мир историку войны захотелось порядка, — насмешливо пробасил Эллерий. — По-моему, давно уж все предрешено. Бесповоротно. И, заметьте, не мы начинали. Нас вынудили защищаться.
— Эх, паскудное это словечко — «война»! — пафосно заметил Сидор-шах. — Нелепое, по правде говоря. Долгонько же мы жили без нее. Века, поди, а?
— Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути, — невпопад заголосил Клярус.
— А что такое «бронепоезд», позвольте вас спросить? — язвительно встрял О’Макарий.
— Это… это… ну… — смешался на секунду Клярус, — очень древнее понятие. Из категорий мироздания… скорее всего, так. Короче, агрегат. Как дедник у тебя на чердаке, но только у него пульсатор в десять раз мощнее.
И дальше — это можно было и заранее предполагать — с веранды полилось громкое ритуальное пение. Слов, а то и целых фраз,
