— Познакомьтесь, — ровным голосом произнесла она, — мой гость с Земли — Брон Питирим Брион. А это, Питирим, — мои друзья. Мои хорошие друзья.
— Мы, мама-Ника, ненадолго, — низким сиплым голосом заговорил один, с безумным блеском карих глаз. — Мы вам мешать не будем. Не волнуйся. Ничего просить не будем. Только вот травы пахучей к празднику нарвали. Ты уж сделай себе платье. Пусть все видят: мама-Ника — королева. Очень нежная трава, возьми. — Он не спеша шагнул обратно за порог и из передней внес в гостиную охапку нежно-голубой травы, немедленно распространившей всюду мягкий и неуловимо тонкий, странно будоражащий, приятный запах — даже и сравнить-то не с чем, неожиданно подумал Питирим.
— Спасибо вам, — сердечно улыбнулась Ника. — Замечательный подарок! Но не надо здесь, Симон. Оставь пока в передней. Гостю запах непривычен… Непременно сплету платье и приду к вам вечером на праздник.
Просияв, Симон повиновался сразу. Ника, видимо, имела среди них непререкаемую власть, ну, на худой конец, большой авторитет. Для Питирима это было равнозначно: где авторитет — там власть. И кто-то должен верховодить остальными. Разве что вот Ника — почему она? Ну ладно, будет еще время разобраться… Ноздри продолжали ощущать волшебный запах. И тогда он понял, что это такое: запах женщины, которой страстно хочешь обладать, и не конкретной женщины — любой, несущей в себе этот запах, что, помимо воли, заставляет вожделеть и гасит все другие чувства, и томливо оставляет разум сладостно-пустым… Он вспомнил в детстве слышанные сказки о лесных колдуньях, вспомнил разговоры романтически настроенных коллег, твердивших о творимых где-то в тайных уголках Земли магических обрядах, о всесилии заклятий, о нечеловеческих, смертельно-обольстительных и бесконечных танцах среди ночи около кострищ, на берегах лесных озер… Он лишь подсмеивался да подтрунивал над болтунами, не считая даже обязательным не только доносить, но попросту одергивать чрезмерных фантазеров: пусть себе потешатся, пускай лепечут, ублажая собственные комплексующие души, ведь разрядка всем в конце концов нужна, а это — как понос эмоций, выдует — и сразу легче, можно снова дело делать, снова начеку быть и бороться — постоянно и без снисхожденья. Слабостям необходимо потакать, считал он, если они сильному дают уверенность в себе. Всем этим россказням ни он, ни разные его друзья, естественно, не верили. Но как приятно иногда украдкой помечтать о чем-то смутном и невероятном, к чему сам ты волею судеб и прежде не имел касательства, и ныне не имеешь, потому как этого в действительности — нет, по крайней мере для тебя, ты — посторонний, даже в своих трепетных мечтаньях; а о будущем и вовсе говорить смешно! И вот теперь внезапно Питирим с отчетливостью понял: то, что было глупой, странной сказкой прежде, на Земле, здесь, на другой планете, обретает совершенно новое обличье, обрастает плотью, наполняется вполне реальным смыслом, и, чтобы постигнуть этот смысл (а иначе стоило сюда лететь?! — так, понемногу, незаметно начал он, без всякой задней мысли, примерять себя и свои жизненные цели к миру Девятнадцатой), да, чтоб постигнуть этот смысл, необходимо — хоть немного — отрешиться от земных привычек, антипатий, представлений, установок и не то чтобы поверить в предстоящее, но ощутить всем существом своим незыблемость, естественность, единственность — и в прошлом, когда тут тебя в помине не было, и в настоящем, в коем ты в итоге появился, — вот такой структуры мира, из которого уйти уже нельзя, поскольку это означает отказаться впредь от всех заветных, непроговоренных, непродуманных — да-да, с серьезным видом и с усмешкою ценителя — мечтаний, отказаться от себя как человека, помнящего детство и провидящего старость — в них обиды и иллюзии смыкаются, тенями беспредметно движутся куда-то, и вдогонку этим теням, чуть появится местечко, возникает радость, радость от того, что все покуда — есть. Я погружаюсь в чудо, вдруг подумал Питирим, нет, все гораздо проще: меня взяли и, как неразумного котенка, тычут носом в это чудо, мол, попробуй, глупый, это ж вкусно, это чудо — для тебя и в то же время — от тебя, от человека,тобой создано, а ты и знать, поди, не знаешь… Еще маленький, совсем слепой…
— А… что за праздник? — спросил тихо Питирим. — Нельзя ли рассказать?
— Конечно, можно. Даже — нужно! — улыбнулась Ника, и глаза у нее вдруг стали очень добрые и очень верные— так на Земле на Питирима женщины ни разу не глядели… — Это, в общем, грустный праздник. Необычный… Праздник отхождения, прощанья — навсегда.
— Как — навсегда?
— Вот так. Уйти, чтоб больше не вернуться. Никогда и никуда. И не оставить в мире ничего после себя.
— Не понимаю…
— Ни любимых, ни детей, ни даже памяти о своей жизни — ничего.
— Но так не может быть!
— Еще как может! Здесь, на ферме, только так и есть, — Ника порывисто вздохнула. — Только так… Но это — интересный и веселый праздник.
— Что-то на Земле я и не слышал… — озадаченно заметил Питирим.
— Нашли чем удивить! Там, на Земле, вы многое не слышите, вернее, не хотите. У себя вы боретесь.Вместо того, чтоб жить. И помогать.
— Не вижу связи, — посерьезнел Питирим. — Жизнь — это вечная борьба! И только.
— Вот-вот — интересные слова! — вмешался в разговор Симон. — Да прежде жить-то надо научиться хорошенько. А потом — бороться. Может, и борьбы не надо будет никакой. Я, мама-Ника, верно говорю?
— Ты, Симон, мудрый, это всем известно, — согласилась Ника, и помимо одобренья в ее голосе вдруг Питирим услышал и отчетливые нотки горечи, словно она и впрямь гордилась своими питомцами и одновременно сострадала им, печалилась чем-то и, чтоб эту неудовлетворенность скрыть, пожалуй, даже против воли ободряла. — Да! И все вы тут — большие молодцы, — приветливо докончила она и тотчас спохватилась: — Что ж вы так стоите? Места много — ну-ка, все за стол!
— Да нет, — сказал Симон, — мы на минутку, чтоб не отвлекать… Всего-то только — травку принести, ну, и проведать… Дел еще немало.
— Это верно… Все вернулись? — с легкою тревогою спросила Ника.
— А то как же! Все! Когда со мной — беды не жди! — с
