бледная, глядела, не веря глазам своим. Сам отец Николай в первую минуту как бы смутился: он никогда еще не видал ничего подобного. Губы его шептали молитву, и он время от времени издали осенял Катюшу крестным знамением.

Она его не видела, не могла видеть, так как зрачки ее открытых глаз совсем закатились кверху. Но каждый раз, как он осенял ее крестным знамением, она вся вздрагивала и неистовый ее вопль оглашал комнату.

Несколько десятков раз, с ужасающей быстротою, Катюша изгибалась вся в дугу, почти в круг, и затем мгновенно выпрямилась. Потом она сделала какой-то невероятный прыжок аршина на два от пола и со всего размаху упала, ударясь головою о стул.

Несчастная Метлина с раздирающим душу криком кинулась к дочери, думая, что та разбила себе голову. Иначе не могло и быть, так как спинка стула, о которую виском ударилась Катюша, от удара сломалась. Между тем на виске не было никакого знака. Катюша быстрым движением отстранила мать, подбежала к своей кровати и села на нее.

Теперь она как будто успокоилась. Так продолжалось с минуту. Отец Николай все громче и громче читал молитву и подходил к кровати. Вдруг опять визг. Но Катюша неподвижно сидит, будто окаменелая, зрачки ее глаз по-прежнему закатились, совсем их не видно. Лицо ужасное, неузнаваемое, красное, шея раздута…

– Зачем ты здесь? – воскликнула она хриплым голосом. – Зачем ты пришел меня мучить?.. Уходи, мне тебя не надо!.. Разве с тебя не довольно, что ты обманул отца и мать… меня не обманешь… Смотри!.. – и она показывала ему что-то: – Видишь?!

Отец Николай ничего не видел и не слышал. Он был весь углублен в молитву, он чувствовал определенно и ясно, что перед ним как бы какое-то препятствие, как бы какая-то стена обступила его со всех сторон, и через эту стену он должен проникнуть. Но стена эта страшно холодна – на него так и дышит от нее ледяным холодом, и она только тогда его пропустит, когда он превратит этот холод в тепло… и тепло это он должен извлечь из себя…

Он напрягает всю свою силу, все свое сердце – и тепло растет, растет, усиливается, непрерывной струей льется на холодные камни… и камни теплеют… Все существо отца Николая наполняется неизъяснимым усилением, неизъяснимым чувством жалости и любви. Он давно уже забыл о себе. Он только любит, только верит, только множит в себе благодатное тепло, изливающееся на стоящую перед ним преграду…

А Катюша между тем говорит, говорит.

– Жутко и хорошо под этими сводами!.. – озирается она кругом себя. – Какое богатство, какая роскошь!.. Все сокровища мира здесь собраны… золото… золото, камни самоцветные… Огонь, темно-красный огонь освещает всех. Гляди, обманщик, сколько здесь людей, все здесь, и все «ему» поклоняются! Вот он… «он»!..

Она задыхается, дрожит, но все же продолжает:

– Да, он страшен… ужасен! Но ведь, кроме него, ничего нет, он владыка надо всем, надо всеми, видишь, все преклонились перед ним!.. Все упали – и он велит им, он велит… убить… ограбить… обмануть… лгать! И за это он дает куски золота, камешки со стен своего чертога… И все убивают, грабят, лгут за кусок золота, за камешек!.. Зачем же ты обманываешь, зачем говоришь, что есть что-нибудь, кроме него, зачем ты меня мучаешь?!

Отец Николай пришел в себя и содрогнулся, расслышав последние слова ее. Он быстро подошел к ней, положил руки ей на плечи. Она мгновенно затихла, и в ней произошла перемена. Лицо ее стало спокойным, зрачки, расширенные, тусклые, опустились, глаза продолжали оставаться открытыми, лицо мало-помалу бледнело. Отец Николай взял обеими руками ее голову и прижал ее к своей груди.

– Да воскреснет Бог, и да расточатся врази Его… – шептали его губы.

Только он чувствовал, как уничтожился леденящий холод, как распалась преграда, стоявшая перед ним. Он чувствовал, как благодатный поток тепла, изливаясь из него, наполняет эту несчастную голову, которая прижата к его груди. Теперь он знал, наверное, знал, что вся сила зла, сила лютой, неведомой и страшной болезни исчезла. Он склонился вперед и, поддерживая голову Катюши, осторожно положил ее на подушку. Он закрыл ей глаза, перекрестил ее и отступил на шаг.

– Встань, – сказал он спокойно и твердо, – встань! Господь избавил тебя от зла и болезни!..

Катюша открыла глаза. Но теперь ничего неестественного и ужасного уже не было в ее взгляде. Она провела рукою по лбу, как будто отгоняя какую-то тяжелую грезу. Потом с изумлением взглянула на отца Николая, на мать, на Зину.

– Боже мой! – воскликнула она. – Что со мною, какой ужасный сон… ничего не помню… только ужасное что-то!..

Она еще раз взглянула на священника, слабо и радостно вскрикнула и бросилась ему на шею.

– Батюшка, – шептала она, прижимаясь к нему, – благословите меня, перекрестите… как хорошо, как хорошо, как тепло!..

Отец Николай радостно глядел на Катюшу и, обняв ее одною рукою, другой ласково гладил ее распустившиеся волосы. Метлина и Зина еще не успели прийти в себя после всех потрясающих впечатлений. Но вот они наконец все поняли и с криком радости кинулись к отцу Николаю и Катюше.

Велик и грозен беспросветный мрак, окутывающий мир. Ничего в нем не видно, и слышатся только из глубины его разнородные звуки – крики борьбы, ужаса, страдания, злобного торжества, вопль насыщающих себя и никогда ненасытимых злобы и мести, бессмысленный смех, вздохи грубого мимолетного наслаждения, мольба о пощаде, мольбы о помощи, безнадежные глухие рыдания, предсмертный хрип умирающей животной жизни. Все эти звуки сливаются в мрачную дисгармонию…

Что там происходит, в этом непросветном мраке? Там царствуют слепые и немые, беспощадные законы материальной природы, там сознательная борьба невозможна, победа минутна, и ее следствия ничтожны. Там страшный и загадочный Рок собирает свою созревшую жатву…

Велик и грозен безрассветный мрак, окутывающий мир, и весь этот мир, со всеми своими тайными, невидимыми в глубокой тьме явлениями, со всей мрачной дисгармонией своих звуков, – только безобразный, неведомо зачем существующий клубок материи, кишащий созданиями ее удушливых испарений…

Но вот среди непонятной тьмы загорается искра дивного, божественно прекрасного света. Эта малая искра сразу озаряет громадное пространство мрака. Она несет в себе свет и тепло, изливает их из себя неиссякаемыми потоками, и к ней из глубины клубящейся и метущейся бездны устремляется все, что способно воспринять свет и тепло. Только самые чудовищные исчадия мрака хоронятся в недоступных глубинах его, объятые ужасом безумия…

И все, что стремится к этой животворной искре, быстро меняет свои грубые, обезображенные формы, созданные мраком. Чем больше света и тепла, чем ближе их источник, тем больше красоты, гармонии, ликований. Не будь этой всеозаряющей, всепобедной искры – не было бы и мрака, ибо нельзя было бы сознать его. Было бы одно бесконечное страдание, одна бессознательная смерть, один неумолимый Рок со своими холодными, неизбежными законами.

Но все создано не для смерти, а для вечной жизни, не для безобразия, а для красоты, не для страдания, а для блаженства, не для лжи, а для истины, не для ненависти, а для любви. Жизнь, красота, блаженство, истина, любовь – все это и есть искра света и тепла, всепобедно озаряющая мрак материи. Это – чудный пятиугольник, из которого ничего нельзя взять, не уничтожив его цельности; уничтожить один из пяти углов его – значит, разрушить все, все обратить в призрак и ничтожество. Это – святой символ, звезда истинного счастья…

Где светят и греют пять лучей звезды счастья, там все преображается. Всякое жилище человеческое – от дворца до бедной хижины, со всем своим сором и пылью – сразу превращается в лучезарный храм ликующего духа…

В такой храм превратилось и жилище Метлиных: весь мрак исчез – и все пять нераздельных лучей чудной звезды светили и грели. Проходили минуты, но никто не замечал их, все внешние проявления жизни были теперь безотчетны. Все находились в высшем духовном единении, забыли себя и наслаждались счастьем. Все разместились теперь кругом отца Николая и блаженно глядели на его счастливое лицо, в его ясные глаза, изливавшие потоки ликующего света.