Вот, наконец, и Марано, пробившись сквозь толпу, пропускавшую его охотно, чтобы только не прикоснуться к его грязным лохмотьям, увидал Калиостро. Он задрожал всем телом, шатаясь, кинулся к нему, не устоял на своих слабых ногах и упал в нескольких шагах от Калиостро на пол.

Великий Копт увидел его, подошел к нему, наклонился и потом, обращаясь к окружающим, сказал:

– Вы видите этого человека? Кажется, это тот самый безумец, который вчера, во время моего въезда, кинулся к моей коляске и бранил меня, называя не помню уже каким именем. Ведь это он?

Все, кто присутствовал вчера при въезде, признали старого еврея.

– Что тебе надо, несчастный? – громким и спокойным голосом, на всю залу, спросил Калиостро

Марано долго ничего не мог вымолвить. Наконец его хриплый голос произнес:

– Дьявол вселился в меня вчера, и он шептал мне: «Иди, увидишь божественного Калиостро, закричи ему, что он негодяй, что он украл у тебя шестьдесят унций золота… Требуй от него шестьдесят унций золота».

Вся зала так и замерла, никто не проронил ни одного звука.

– Негодяй, отдай мне мои шестьдесят унций золота! – вдруг, напрягая последние силы, завопил Марано и смолк, схватывая себя за голову и, очевидно, силясь вспомнить что-то, что-то сообразить.

– Вот видите, – громозвучно произнес Калиостро, – видите, что враг человеческого рода делает иногда с людьми. Очевидно, этот несчастный жаден, и дьявол, вселясь в него, сулит ему золото. Шестьдесят унций золота!.. Я думаю, этот несчастный нищий никогда и не видал такой суммы! Что же хочет дьявол с этим золотом? Видите ли, я… украл его шестьдесят унций… я!.. Не знаю, если бы он сказал устами дьявола, что я украл у него пучок седых волос, это еще могло бы иметь смысл, но красть то, чего у меня столько, сколько я хочу…

Калиостро развел руками и усмехнулся, а затем, повернувшись к следовавшему за ним одному из своих секретарей, велел принести шкатулку, находившуюся в соседней комнате.

Через минуту шкатулка была принесена. Калиостро отпер ее, и все увидели, что она полна золотом.

Калиостро двумя пригоршнями взял червонцы и бросил их на пол перед трепетавшим в конвульсиях Марано. Старый еврей испустил отчаянный крик, кинулся вперед и прильнул к золоту, загребая его, прижимаясь к нему лицом, целуя монеты. Теперь он визжал, хохотал, рыдал, бесновался… Но вот все его тело конвульсивно вздрогнуло, он испустил глухой стон, его пальцы, сжимавшие монеты, разжались, он вытянулся на полу – и остался неподвижным.

Калиостро склонился над ним, повернул к себе его лицо и сказал:

– Он умер. Вот для чего дьяволу нужно было золото – для того, чтобы убить этого человека! Его я воскресить не могу. Над ним совершился суд Божий.

И все видели, как при этих словах лицо Калиостро омрачилось, он опустил голову и несколько времени простоял в глубокой задумчивости.

Между тем служители подняли Марано, который действительно был мертв. Секретарь подбирал золото и снова клал его в шкатулку. Еще минута – и божественный Калиостро снова обходил больных, снова исцелял их и снова принимал их горячую благодарность. Теперь лицо его опять было спокойно, к нему вернулось все его величие.

Все присутствовавшие были потрясены, обсуждали смерть сумасшедшего еврея и толковали о дьявольских кознях, о том, как враг человеческого рода губит поддавшуюся ему душу. Если в ком еще до сих пор сохранилось неприятное впечатление от сцены, происшедшей у коляски во время въезда божественного Калиостро в Страсбур, теперь это впечатление окончательно изгладилось. Все только еще вернее знали, что у Калиостро нет недостатка в золоте, что он может затопить золотом весь город Страсбур.

«Благодетель человечества» говорил старому еврею: «…ведь если бы я захотел, если бы я допустил, тебя избили бы до смерти. Да, ты был бы мертв, и уже не осталось бы никого на свете, кто мог бы рассказывать сказки о Джузеппе Бальзамо, о шестидесяти унциях золота и о тому подобном вздоре…»

Теперь этот старый еврей, помимо своей воли, окончательно оправдал Калиостро в глазах жителей Страсбура. Оправдал – и умер. Еврея похоронили за счет «благодетеля человечества». Еврей унес за собою в могилу все сказки о Джузеппе Бальзамо, – значит, теперь не остается никого, кто мог бы повторять эти сказки и смущать ими торжество могущественного графа Калиостро!.. Нет, старые тайны не умирают, и всегда остается нечто, способное вынести их из мрака на свет. Тут же относительно сказок о Джузеппе Бальзамо оставались и помимо умершего Марано живые свидетели.

Первым из таких свидетелей была Лоренца. А затем, разве не хранилась эта тайна в таком страшном месте, откуда всегда могла грозить божественному Калиостро?

Разве «великий носитель знака Креста и Розы», русский князь Захарьев-Овинов, не доказал ему, в каких сильных и неумолимых руках находятся эти старые сказки?

Но Калиостро не смущался. Лоренца, эта страстно любимая жена его, добровольная, а еще более невольная спутница и помощница его жизни, всегда с ним. Она его послушное орудие. Сны и видения будущего грозят какой-то бедою. Но это будущее далеко, о нем не время думать… А розенкрейцеры? И о них нечего думать: Захарьев-Овинов остался там, в России; Лоренца своими тайными способностями поможет вовремя заметить и отвратить опасность…

Да, положительно Марано, старый полоумный еврей, был страшнее всех и всего, с ним приходилось возиться, следить за ним. Теперь его нет, препятствие отстранено. Впечатление, произведенное на Калиостро сценой смерти старого еврея, пропало, как пропадали и все впечатления в этой страстной и порывистой душе, жаждавшей наслаждений, блеска и славы. Калиостро чувствовал под собою твердую почву, чувствовал все возраставшие свои силы. Он знал, да, знал, что звезда его счастья все выше и выше поднимается над его головою. И сознание это окрыляло его, усиливало его энергию, его неослабную, постоянную деятельность.

Он говорил себе: «Все к лучшему» – и совсем искренне считал теперь свою неудачу в Петербурге большим для себя благополучием. То, что не удалось там, среди северных снегов, среди русских варваров, то должно осуществиться в самом центре цивилизации. Пусть там, в Петербурге, обманутые им русские вельможи делают что угодно с ложей Изиды! Он время от времени будет посылать им письма, будет поддерживать с ними так, на всякий случай, сношения. А великая ложа египетского масонства будет им основана не на берегах Невы, а на берегах Сены, в великом, чудном Париже, в этом роскошном средоточии всего мира. Слава, которую он приобретет здесь, будет гораздо громче той славы, какая ожидала бы его на далеком севере…

Но Париж еще впереди, надо подготовить почву, надо явиться туда уже во всеоружии победителя, и для этого предстоит некоторое, даже, быть может, довольно долгое время оставаться на последней станции, и эта последняя станция – Страсбур. Отсюда до Парижа недалеко, здесь с Парижем постоянное сообщение. Не Калиостро придет в Париж как проситель, искатель успеха, а сам великий город призовет его и при первом же его появлении повергнет к его ногам дань удивления, восторгов, поклонении.

Да, здесь надо собраться с силами и с материальными средствами. Страсбур – город богатый. Граждане его, несмотря на сравнительную простоту нравов, обладают огромными средствами…

Однако зачем же графу Калиостро, купающемуся в золоте, «делающему» золото, думать о чьих-либо средствах?.. Приходилось думать. Делать золото, даже и обладая философским камнем, было, видно, довольно трудно, работа эта, видно, отнимала слишком много времени, по крайней мере, Калиостро предпочитал, когда возможно, приобретать деньги иным, более простым, обыденным способом.

Из Петербурга, благодаря удивительной щедрости и доверчивости некоторых русских богачей, и, прежде всего, графа Сомонова, сделавших огромные пожертвования для дела всемирного распространения египетского масонства, он вывез весьма крупные суммы. По дороге до Страсбура эта богатая казна, которой мог бы позавидовать не один владетельный принц, более чем удвоилась поддержкой и приношениями многочисленных масонских лож, совсем попавших под влияние великого Копта. Такое богатство дало ему возможность поразить Страсбур роскошью, щедростью и благотворительностью. Но огромные суммы уже были затрачены, и теперь каждый день уменьшал наличность капиталов. Следовало позаботиться об их умножении.

Калиостро не стал терять времени. Что в Петербурге требовало строжайшей тайны, что встречало в северных варварах недоверие, холодность и прямое обвинение в обмане и шарлатанстве, то на почве образованной, ученой Франции было несравненно легче. Мистицизм, страсть к необъяснимому,