– Значит, пусть живет?

– Этельвольд слишком слаб, чтобы представлять опасность. Никто в Уэссексе не поддержит его.

– Это правда, – согласился я, – поэтому он вернется к Зигурду и Кнуту. Они вторгнутся в Мерсию, а потом в Уэссекс. Придется воевать. – Я поколебался. – И в этих сражениях, господин, Кнут, Зигурд и Этельвольд погибнут, но Эдуард и Уэссекс останутся целыми и невредимыми.

Он обдумал мои слова и опять вздохнул:

– А Мерсия? Не все в Мерсии любят Уэссекс.

– Олдерменам Мерсии придется выбирать, на чью сторону вставать, – отрезал я. – Те, кто поддержит Уэссекс, окажутся на стороне победителей, другие же погибнут. Мерсией будет править Эдуард.

Я выложил ему все то, что он хотел услышать, а еще то, во что я сам верил. Странно: пророчества Эльфаделль озадачивали меня, однако когда самому пришлось предсказать будущее, я сделал это без малейших колебаний.

– Откуда у тебя такая уверенность? – удивился Альфред. – Это тебе ведьма Эльфаделль наговорила?

– Нет, господин. Старуха напророчила совсем противоположное, но она говорила лишь то, что требовал от нее ярл Кнут.

– Даром пророчества, – жестко произнес Альфред, – не наделили бы язычника.

– А разве ты только что не просил меня поведать о будущем, а, господин? – ехидно поинтересовался я, и он наградил меня еще одной гримасой, которую следовало воспринимать как улыбку.

– Так откуда у тебя такая уверенность? – допытывался Альфред.

– Мы научились противостоять норманнам, господин, – ответил я, – а вот они не научились противостоять нам. Раз у тебя есть бурги, значит у тебя есть все преимущества. Они нападут, будут обороняться и потерпят поражение, а мы победим.

– Как у тебя все просто, – хмыкнул Альфред.

– В сражении все просто, господин, поэтому-то, возможно, у меня так хорошо получается сражаться.

– Я плохо поступал с тобой, господин Утред.

– Нет, господин.

– Нет?

– Я люблю данов, господин.

– Но ты же меч саксов!

– Вирд бит фул аред[6], господин, – сказал я.

Он прикрыл глаза. Альфред лежал неподвижно, и я испугался, что он умирает. Но потом король открыл глаза и, нахмурившись, глянул вверх, на закопченные стропила. Несмотря на все усилия, ему все же не удалось подавить стон, и я увидел, как боль исказила его лицо.

– Как же трудно, – произнес он.

– Есть снадобья, которые облегчают боль, господин, – чувствуя себя абсолютно беспомощным, пробормотал я.

Он покачал головой:

– Дело не в боли, господин Утред. Мы рождены для страданий. Нет, трудна судьба. Неужели все предрешено? Предвидение – это не судьба, мы свободны выбирать свои пути, и в то же время судьба утверждает, что мы не вольны в этом. И если судьба существует, есть ли у нас выбор?

Я промолчал, предоставив ему гадать над ответом.

Альфред повернулся ко мне.

– Какой ты видишь свою судьбу? – поинтересовался он.

– Верну себе Беббанбург, господин, чтобы встретить свой смертный час в главном зале поместья под шум моря, который ласкал мне слух.

– А мне слух ласкает брат Джон, – усмехнулся Альфред. – Он требует, чтобы монахи раскрывали рты, как голодные птенцы, и они стараются изо всех сил. – Король накрыл руку Осферта правой рукой. – И со мной обращаются как с птенцом. Кормят меня, господин Утред, жидкой кашкой и требуют, чтобы я ел, а я не хочу. – Альфред вздохнул. – Мой сын, – он имел в виду Осферта, – говорит, что ты нищ. Почему? Разве ты не захватил богатые трофеи при Дунхольме?

– Захватил, господин.

– И все растратил?

– Я растратил свое богатство на службу тебе – на людей и оружие. На охрану границ Мерсии. На вооружение армии, которая разгромила Хэстена.

– Nervi bellorum pecuniae[7], – произнес Альфред.

– Опять ваша священная книга, господин?

– Один мудрый римлянин, господин Утред. Он сказал, что деньги – это движущая сила войны.

– Он знал, о чем говорит.

Альфред прикрыл глаза, и я увидел, как опять исказилось его лицо. Губы плотно сжались, когда он попытался подавить стон. Неприятный запах в комнате стал резче.

– У меня в желудке шишка, – проворчал он, – величиной с камень. – Он помолчал, преодолевая очередной приступ боли. По его щеке скатилась одинокая слеза. – Я наблюдаю за свечными часами, – продолжал он. – Отмеряю свою жизнь дюймами. Ты завтра придешь сюда, господин Утред?

– Да, господин.

– Я дал своему… – Он остановился, потом похлопал Осферта по руке. – Моему сыну, – наконец выговорил Альфред, – задание. – Он открыл глаза и посмотрел на меня. – Моему сыну предстоит обратить тебя в истинную веру.

– Хорошо, господин, – ответил я, не зная, что еще сказать. Я заметил, как у Осферта на глаза опять навернулись слезы.

Альфред перевел взгляд на кожаное полотно с распятием.

– Ты не видишь ничего необычного в этом рисунке? – спросил он.

Я пригляделся. Иисус висит на кресте, сухожилия и мышцы распростертых рук напряжены, кровь течет, на заднем фоне темнеет небо.

– Нет, господин, – признался я.

– Он умирает, – проговорил Альфред. Это было настолько очевидно, что я ничего не сказал. – Я видел и другие изображения смерти нашего Господа, – продолжал он, – и на всех Он улыбался на кресте. На этом же Он не улыбается. На этом Его голова поникла, Ему больно.

– Да, господин.

– Архиепископ Плегмунд отчитал художника, – сообщил Альфред. – Плегмунд считает, что наш Господь победил боль и поэтому улыбался перед смертью. А мне картина нравится. Она напоминает мне о том, что мои мучения – ничто по сравнению с Его болью.

– Я очень хотел бы избавить тебя от боли, – неловко произнес я.

Он не обратил внимания на мои слова. Альфред продолжал разглядывать агонизирующего Христа, потом поморщился.

– Он носил корону с шипами, – с благоговейным восторгом пробормотал Альфред. – Люди хотят править королевствами, но забывают, что у всех корон есть шипы. Я говорил Эдуарду, что носить корону тяжело, очень тяжело. И последнее. – Он отвел взгляд от картины и поднял левую руку, которая все это время лежала на Евангелии. Я заметил, что это движение отняло у него почти все силы. – Ты должен присягнуть в верности Эдуарду. Я умру спокойно, если буду знать, что ты и дальше станешь сражаться за нас.

– Я и так буду сражаться за Уэссекс, – подтвердил я.

– Присяга, – твердо произнес он.

– Я принесу присягу, – согласился я.

Он внимательно вгляделся в мое лицо.

– Моей дочери? – спросил он, и я увидел, как напрягся Осферт.

– Твоей дочери, господин, – подтвердил я.

Кажется, его передернуло.

– По моим законам, господин Утред, прелюбодеяние – это не грех, а преступление.

– Тогда у тебя, господин, получается, что все человечество состоит из преступников.

Он слабо улыбнулся на это.

– Я люблю Этельфлэд, – признался он. – Она всегда была самой веселой из моих детей, правда не самой послушной. – Его рука опять упала на Евангелие. – Оставь меня, господин Утред. Приходи завтра.

Если он будет жив. Я преклонил колена перед ним, затем перед Осфертом и ушел. Осферт последовал за мной. Молча мы прошли по двору, усыпанному лепестками последних летних роз, сели на каменную скамью и некоторое время слушали пение, доносившееся из коридора.

– Архиепископ хотел разделаться со мной, – бросил я.

– Знаю, –