Тут еще теща, она из прибалтов, так сразу против меня была. Ленка-то хоть учительница и рисования, а все ж педагог. А я — вот он я! Слесарь второго разряда. Зато Ленка — пятьсот в месяц, и то через раз, а у меня тогда, как с куста, по восемь штук выходило. Директор на заводе у нас был еврей и жох, держись только, но молодец мужик — и сам жил, и другим давал. Быстро сориентировался в обстановке. Только ненадолго. Прижали его — сам помнишь, какие времена были. Не убили, но продал он и квартиру, и дачу, и в бега со всеми нашими деньгами.
Туго стало. На Ленкины-то пятьсот не проживешь. Я на рынке встал. Ну, сошелся с парнями, стали мы сумки шить. Не так чтобы большой доход был, но на хлеб хватало. А вот на масло — уже нет. Теща меня поедом жрет, будто виноват я, что нас коммуняки продали. Я попивать стал, Вовка меня сторонится — ну да, срывался, бывало, на нем. Не так чтобы бил, но не по — доброму, конечно… Ленка — она тихая, но видел: расстраивается иногда. А куда ей? С сумками дело накрылось, из Китая таких возами на рынок напривозили и красивее, и дешевле. Мне бы челноком в Китай, как подельники мои, а я запил, говорю ж. Не так чтоб вдрызг каждый день, но уже сделалось все трын-трава, катись оно, думаю.
И вот теща любимая через брата своего устроила меня на базу. Платили не шибко, а все ж теплее, да и подсуетиться всегда можно было, не деньгами, так товаром взять. В Казахстане тогда самое лютое время было, люди с крыши мелькомбината голубей палками били. Но все же посытнее опять зажили. Порой полтуши свиной домой принесешь. Пить, правда, не бросил совсем, но так, в пределах.
С Вовкой, конечно, сложнее было. Раньше-то, в первые года два, я как с завода иду, так в ларек, и там… то Бэтмена, то… как его?.. в кармане, значит. А теперь он услышал, что папка Сергей работает снова. Я домой, а он, пятилеток, стоит возле меня — типа, что ты мне принес? Сам не просит, но вижу, что ждет пацан.
Так вот, самое главное. Я не то что добряк какой, но пацана-то зачем обижать? Раздобыл как-то зефира. Ну знаешь, типа крем сухой, вкусный, сволочь. Полный мешок набил и дома прямо на ковер-то и вывалил — смотри, жена, смотри, пацан, папка-то Серега не жадный. Ну, праздник был, все дела, Вовка по уши в зефире, жена смеется, на нас глядя.
А вскоре, веришь, накрыло. Базу нашу продали. А у хозяина свой персонал. Я туда, сюда, на завод опять. Только время-то другое уже, зарплаты по три месяца не видали, то сырки выдадут вместо денег, то детали, что сами и точим. А куда их? В суп не положишь. Совсем тяжело стало. Теща-то неплохо жила, брат у нее крутился, иногда и нам чего подкинет, ну а мы с Ленкой лохи лохами, то суп из кубиков, то макароны с хлебом. Ну, зефир еще оставался, мы-то не ели, все ж таки ребенок в доме. Зефир засох, а все вкусный, в молоко его и… До сих пор слюни текут. Вовка-то на этой сладости и не заметил тех времен.
Только стал я подмечать, что куда-то зефир пропадает. Ну, ты подумай: я его принес полный мешок. Не тот, что ты от Деда Мороза в школе получал, а в который картошку кладут. Полный. Ну, Вовка-то его ел, конечно, с хлебом и молоком на завтрак да на ужин, но много ли пацан пятилетний съест? Вот как-то на работу утром собираюсь, перед тем как Вовку в садик вести, и вижу — копошится он на кухне. Захожу, а он зефирины по карманам пихает! И в штанишки, и в куртку, и за пазуху! Я ему: «Куда?» Молчит. «Воруешь?!» Невыспавшийся был, да и жизнь еще какая… Врезал я ему леща по уху. Да с другой стороны. А тот только голову в плечи втянул, как воробей, и не отворачивается даже. «Я Витьке и Айше… друзьям… в садике…» А в меня как зверь вселился, ору: «Мы с мамкой скоро сапоги глодать начнем, всё тебе, а ты!..»
Зефир из Вовки посыпался, а я один розовый кругляш — хвать! — и в рот себе. Вот оно, счастье. Знаешь, все как-то тогда… Ну, полуголодная жизнь… Я как мясо-то выглядит, забыл. Хлеб да макароны, и в телевизоре только свинья эта пьяная сидит и врет на всю страну, вот и все развлечение.
А через полгода вызов в Германию пришел. За копейки продали всё и как цыгане в края теплые. И вот знаешь, Макс, как вспомню… Первые месяцы отъедались только. И все хорошо, да вот… Здесь конфет-то этих завались. Как вспомню, Вовка тогда, словно воробей, голову в плечики прячет, а я его с размаха… за зефир. Пятилетний мальчишка, а хотел детей, друзей своих, подкормить. Не стал сам, втихаря, все жрать. Витька… Айша… А я его по уху. Да еще раз! И себе в рот… Что он сказал детям в садике в то утро? Кто ж я после этого?.. Поэтому, сколько я здесь живу, ничего ему не запрещаю. Денег — на денег! Шмотки — на шмотки! И спасибо не говори, только не вспоминай, пожалуйста. Одна надежда: может, вырастет — простит. Как думаешь, Макс?..
Что я мог ему ответить? Вспомнить, как сам метался по трем работам, перехватывая то десять процентов от получки там, то «мыло кусковое, хозяйственное» вместо зарплаты здесь? Моя юность так прошла. Что мне было рассказывать? О том, как я празднично принес домой десяток яиц, и мы глотали слюнки, готовясь пожарить огромную яичницу на троих, первую за последние полгода, а мальчишка, который жил тогда со мной — такой же, как Вовка, — подошел и сказал: «Дядя Максим, пожалуйста, дай мне четыре яичка в садик, нам воспитатели сказали, что кто не принесет яичек, тому на завтрак больше не дадут пирожков…»
Кто смог бы измерить ценность тех куриных яиц? Сволочье под видом президентов, кромсающее судьбы наивных, добрых, глупых людей в Беловежской Пуще? Жравшее на их бедах в три горла и свору свою лакомыми кусочками кормившее…
— Девушка, счет, пожалуйста!
Я плачу германскими деньгами за германское пиво в германском кафе. И девушка, беленькая, милая, улыбается и рада двум евро, оставленным на чай. Из паспорта, больше похожего на бейджик, смотрит хмурый
