* * *
Сколько себя помню, всегда любил детей. Маленьких, но не совсем. Лет пяти-шести. Они искренние, забавные, уже соображают для хорошего, а для плохого еще мозгов не хватает. А может быть, их пока еще сильно не обидели. И дети меня любили. Теперь нет. И все из-за работы. Как может любить малыш «бешеного японца»? Так меня зовет — за глаза, естественно, — некоторая часть публики танцхауса. А что делать? Работа такая. Зато я кумир всех пацанов-школьников…
Когда-то давно на день рождения моей младшей сестры пришли ее подружки. Тоне исполнилось тогда восемь лет. А мне было шестнадцать. Тоня мной гордилась — не у всех есть настоящий старший брат — и привела за руку знакомиться с девочками. Сперва все было чинно, мы по-взрослому пили чай, и я, важно надувая щеки, отвечал на вопросы. Но через час мы уже бесились, кидаясь подушками, да так, что застучали соседи снизу.
Помню одну девочку, черноглазую казашку Даригу. Подружки звали ее Дарёнка. Она кричала, хлопала в ладоши громче всех, а когда я предложил девчонкам покатать их на спине и стал брыкаться, изображая родео, смеялась так громко, что я сам стал хохотать. Чуть не задохнулся, скача на четвереньках и волоча за собой стаю визжащих пигалиц. Но неосознанно обратил внимание на смех Дарёнки — в нем было что-то надрывное, так звенит колокольчик с трещинкой.
Когда я уходил, на прощание она от полноты чувств схватила меня за руку и долго ее трясла. Я засмеялся, погладил ее по черноволосой головке с двумя тонкими косичками, поцеловал в макушку и ушел.
А вечером мама рассказала, что у Дариги в автокатастрофе погибли родители и ее воспитывает бабушка, тихая чистенькая казашка, та самая, что обычно в белом платке и с бидончиком молока проходит мимо нашей скамейки во дворе.
Прошло уже шестнадцать лет — столько же, сколько было мне тогда. До сих пор вспоминаю смех Дарёнки, захлебывающийся и слегка надрывный, счастливый и в то же время нервно — испуганный, словно она пыталась не упустить ни мгновения радости из теплых, счастливых минут… Интересно, как сложилась ее жизнь? Так хочется, чтобы у нее все было хорошо.
* * *
Женщина, которая не стоит тебя. Женщина, которой не стоишь ты.
Я как-то неожиданно понял, что этот барьер не разрушить. Никакая степень близости не сделает вас равными. Как тяжело иногда найти себе ровню. Либо надо садиться на корточки, либо подпрыгивать. Подпрыгивать тяжелее. Да и разве заменят прыжки настоящий полет рядом?
Зато… Женщину, которая не стоит тебя, забудешь быстро, причем всё — и общение с ней, и даже минуты близости. Воспоминания эти — серый жухлый мусор, его и убирать не придется, развеется сам. А женщина, которой не стоишь ты, останется дорогой болью в душе. Жемчужина среди прибрежных песчинок.
Наверное, когда волна времени придет за тобой, и тогда будешь смотреть на нее, не сводя глаз, а она будет такой же чистой, яркой и зовущей, как много лет назад.
* * *
Учитывая благородный жест директора танцхауса, освободившего мою свежеоткрытую закусочную от арендной платы с условием, что я навсегда совмещаю работу продавца пиццы с работой секьюрити, завтра выхожу трудиться бесплатно и в полубессознательном состоянии из-за навалившихся хворей.
Жизнь меня, увы, не балует. Сегодня провалялся в постели с температурой 39, с ужасом представляя, что скоро девять вечера и придется начинать работу в закусочной. Под эти невеселые мысли снова задремал, но был разбужен мобильником. Ляйтер танцхауса ставил в известность, что оба новых охранника не явились на работу. Я чуть не брякнул с температурного просонья по-масянински: «Да пошел ты в жопу, директор, не до тебя сейчас», но взял себя в руки и обещал разрулить ситуацию.
Один нашелся сразу. Второй исчез. Выручил знакомый, подменив пропавшего. Встретили меня оба охранника: второй все-таки явился с опозданием на час и был тут же уволен без выходного пособия и с запретом на вход в дискотеку, даже в качестве посетителя, навсегда.
Посетителей сегодня почти не было, и торговли, соответственно, тоже. Зато я провел время за увлекательной беседой с «мамочкой» местных польских проституток, красноволосой смуглянкой Барбарой. Сама она недавно достигла пенсионного возраста — учитывая специфику и вредность их работы, он наступает в тридцать лет, — ушла на покой и стала парикмахером. Оказалась интереснейшим, умным человеком с прекрасным чувством юмора. В юности была содержанкой у польского наркокороля, потом его посадили, и закрутило девку… Посоветовал ей написать книгу. Барбара невесело усмехнулась: «Камасутру, что ли?»
Кончается год. Год моего шефства в секьюрити. Начинается новый. Для меня — снова в танцхаусе. Как встретишь, так и проведешь.
* * *
Не знаю, из-за природного добродушия или от странной внутренней уверенности, что я — лишенный трона принц, но не помню, чтобы когда-нибудь кому-то завидовал. Все в мире достигается тремя волшебными силами: талантом, удачей и трудом. И вовсе не обязательно использовать разом все три — при условии, что силы не вступают друг с другом в явный конфликт, — они прекрасно функционируют и раздельно. Таланту, как и удаче, завидовать глупо, кому выпало — тому выпало, ни ты, ни носитель его не виноваты. Труд же зависит только от тебя; если ленив — на себя и злись, это же ясно.
Конечно, хотеть и даже страстно желать того, что имеет другой, я могу, но чувство это никогда не носит негативного оттенка; более того, даже оттенка соревновательности не носит. Максимум «Ух ты! Я тоже так хочу!»
Оттого, наверное, к людям завистливым или желающим любой ценой вызвать это чувство к своей персоне я испытываю даже не неприязнь, а сожаление с оттенком легкой брезгливости. Нечто вроде ощущения, которое внушает агрессивный слабоумный, оказавшийся с тобой за обеденным столом. И так неожиданно и неприятно каждый раз натыкаться на этот отвратительный порок человеческой души…
Прошло три недели, как я открыл закусочную в танцхаусе. Денег-то всего ничего пока, расходы большие, забот полон рот. Но кассирша Энн успела меня возненавидеть. Странно, смешно и грустно. Еще недавно мы
