В первый момент мне показалось, что те сорок-пятьдесят человек, которые шли за мной, погибли. Была абсолютная внезапность и полный охват огнём всей колон-ны — от первого до последнего матроса. Если в головной дозор стрелял только пулемёт спереди, то по всей колонне били ещё и с боков. От непрерывной стрельбы стало совсем светло. Плюс к этому «духи» подвесили осветительную миномётную мину на парашюте и продолжали расстреливать нас в упор.

Когда я подтянулся повыше, то прямо перед собой увидел тело погибшего разведчика, которого мы несли с самого начала. Я его развернул и стал им прикрываться. Пули в него попадали одна за другой… Получается, что он спасал меня даже уже мёртвый.

И вдруг наступает абсолютная тишина… И «дух» с явным нечеченским, а именно арабским акцентом, на ломаном русском языке предлагает нам сдаться. Всё как в фильме про немцев: «Урус, сдавайся! Гарантируем жизнь, еду и всё остальное…». Он повторил это несколько раз. Говорил ещё, что времени на раздумье не даст.

Отвечать ему смысла не было никакого. Я знал, что я-то уж точно не сдамся. У каждого из нас, а особенно у офицеров, была припасена граната Ф-1. Кольцо на гранате я вырвал и держу гранату в руке в готовности. В этом не было какого-то особого героизма. Просто все прекрасно знали, что подорваться лучше, чем испытать то, что приходилось переживать нашим в плену.

Тот огонь, который бил с флангов колонны, приближался. Было похоже на то, что это «духи» достреливают оставшихся в живых. Складывалось впечатление, что нас полностью уничтожили…

И в этом момент слева я слышу голос: «Комбат, это я, пулемётчик. Ты живой?..». Я: «Конечно, живой!.. Кто слева от тебя?». И пулемётчик начинает перечислять. Тут я понимаю, что всё совсем не так, как мне казалось минуту назад. Я: «Двое — на эту сторону, двое — прямо, двое — на ту». Спрашиваю пулемётчика: «Слышишь, откуда «дух» предлагает нам сдаться?». Отвечает: «Слышу». И после того, как я определил сектора для стрельбы, подаю команду: «Огонь!..». И мы разом ударили. И видно было, что мы попали. Ведь боевики предлагали нам сдаться и стояли в полный рост. Похоже, они были абсолютно уверены, что мы уже сломлены и не будем оказывать никакого сопротивления. В результате с левой стороны мы уничтожили почти всех, кто там был.

Тут поступило предложение пойти в лобовую атаку на пулемёт, который бил по нам сбоку сверху. Но я понимал, что в этом случае мы просто положим тех, кто на этот пулемёт пойдёт. Причём положим без гарантии, что от этого будет хоть какой-то толк. Задачу, конечно, надо выполнять. Но только не надо посылать людей лезть в лоб. То же самое можно сделать по-другому.

Поэтому я тому, кто предложил идти на пулемёт, сказал: «Нет вопросов — ты идёшь первым». На тот момент для меня главной и единственной задачей стало сохранить жизнь тех, кто оказался со мной. (На протяжении всей моей службы, когда мы встречались в отпусках с мамой, она мне постоянно говорила: «Саша, помни — за тобой люди!».) Я снова вспомнил её слова и перестал думать о том, что мы должны кого-то уничтожить и что-то завоевать ценой жизни даже одного человека. Надо было сохранить тех, кто пока оставался в живых.

Тут подползает контрактник и говорит: «Командир, я это сделаю». Я: «Хорошо. Только не в лоб. Обойди возвышенность и заползи ему сзади. Возьми с собой того, кого посчитаешь нужным». Сразу нашлись два матроса, и они поползли. И эту задачу выполнили. (Кстати, уничтожение пулемёта и позволило нам остаться ночью на этом месте. По нам стреляли, вокруг разрывались мины. Но это было уже не так прицельно, от такого огневого воздействия мы смогли укрыться.)

Наступило какое-то неустойчивое, но равновесие. Нам вставать и куда-то идти смысла особого в этой обстановке не было. Но и боевики к нам лезть боялись, потому что мы их реально уничтожали.

Оставался ещё пулемёт прямо, который ударил по нам первым. Я ставлю задачу Косте Ляховскому и ещё двоим скрытно подойти к нему на бросок гранаты и гранатами забросать. Что Костя это сделает, я ничуть не сомневался. Но получилось так: Костя перешагнул через растяжку, а лейтенант Веров, который шёл за ним — нет. Взрыв!.. Боевики подход к себе заминировали — это классическое тактическое решение.

Костя — без единой царапины, двух матросов ранило. А вот Серёжу Верова ранило очень серьёзно, одну сторону ему полностью посекло осколками. А «душьё», когда увидели взрыв, усилили и психологическое давление, и огонь. (Костя всё-таки сумел подползти к Верову и был почти готов его вытянуть. Он его потом и вытянул. Но к тому моменту Серёжа уже погиб.)

Стрельба какое-то время ещё продолжалась. Потом «духи» прямо над нами (выше метров на триста-четыреста, их наш огонь не доставал) развели костёр и стали петь и танцевать свои волчьи танцы. Я думаю, что этим они старались нас морально додавить, что, конечно, у них не получилось. К рассвету всё утихло, и они ушли.

Было часов пять утра. Как только немного рассвело, вокруг стали падать мины!.. Как это обычно на войне бывает, это наша же батарея открыла огонь почти прямо по нам. Даже если у кого-то и была мысль заснуть в этой обстановке, тут все не только проснулись, но и снова пришли в боевое состояние.

Обстрел вроде закончился. И тут мы слышим: «Пацаны!..». Я: «Никому голову не поднимать и никому не отвечать». Снова: «Пацаны!..». Кричу: «Кто?». Он называет фамилию — это оказался наш сапёр. После подрыва, когда погиб Веров, а он был ранен, парень оказался ближе всех к боевикам. Но он никак себя не обозначил и так молча и пролежал всю ночь. Тем самым он и боевикам не дал себя добить, и нас к себе не притягивал. А только когда он увидел, что «духи» ушли, он стал нас звать.

Я ему: «Ты один?». Отвечает: «Один». Но вполне было возможно, что в этот момент у него нож у горла или ещё где-то. Я исходил из самого плохого варианта: так боевики вытягивают с его помощью на себя ещё людей. Спрашиваю матросов: «Кто из инженерной роты?». Подполз к тому, который откликнулся, и говорю: «Как