Я приказал продолжать движение. Инженер стал проверять, что перед ним, уже более тщательно: на войне учатся быстро все. И особенно сапёры, у которых вообще только одна попытка. Миноискатель стал пищать: мины справа, мины слева, мины перед нами… Мы подорвали одну, другую и пошли уже по вешкам, которыми инженер стал обозначать проход.
И почти сразу же наткнулись на новые оборудованные позиции. Забросали их гранатами. Потом ещё обнаружили — опять забросали гранатами. Плюс к этому продолжаем подрывать мины, которые инженеры обнаруживают то тут, то там. Стало ясно, что так — с гранатами и подрывами мин — мы и будем идти до самой вершины горы.
Докладываю командованию: «Имею «трёхсотого» и полностью заминированный маршрут. Прошу маршрут поменять, пока обстановка позволяет уйти назад так же, как я и пришёл». Мне ответили, как всегда отвечают на войне: «Надо выполнять боевую задачу. А задача твоя — высота 813.0». Говорю: «Есть, понял».
Но теперь ясно, что на высоту идти надо другим путём. С тактической точки зрения по боевому склону идти вроде правильно. Но боевики тактику тоже знают, и скорее всего именно поэтому и заминировали этот участок.
Я оставил на хребте человек пять-семь для прикрытия и пошёл наверх уже по средней части склона. Путь этот был сложный: приходилось строить живую лестницу из матросов, чтобы пройти некоторые участки: подставлял плечо я, подставляли плечо мне… Потом верхние сбрасывали верёвки, остальные поднимались уже по ним. И так должна была подняться вся группа — на тот момент это человек тридцать.
Прошли один сложный порог, второй, третий… На этот третий я поднимался первым. За мной подполз матрос-разведчик, наш сержант и офицер-разведчик. Всего собралось нас на плато человек шесть. И когда я внимательно осмотрел верхнюю часть склона, то увидел уже не просто окопы, а три хорошо оборудованные долговременные огневые точки с бойницами. До них было не больше ста пятидесяти метров. Стало понятно, что дальше идти некуда.
Именно в этом момент у меня в голове словно что-то переключилось — я перестал быть боевым роботом. Мне стало ясно, что если я хочу выполнить главную задачу, про которую мне сказал комбриг на прощанье (чтобы люди остались живы), то я не должен докладывать и делать то, что мне предписано. Связисту в голос, даже не шёпотом, даю команду выключить радиостанцию. Я хорошо понимал, что на какое-то время потеряю управление ротой. Но сейчас надо было спасать тех, кто оказался со мной.
Говорю матросам: «Пацаны, нам надо быстро спуститься вниз. Но без резких движений. Делайте вид, что мы просто замешкались. А на счёт «раз-два-три» разворачиваемся и прыгаем вниз. Все поняли?». Поняли вроде все. Начинаю считать — раз, два, три… И только мы стали прыгать, как на нас обрушился просто ливень огня!.. Прицельно по нам стреляли и спереди, где я видел три огневые точки, и с того места, откуда за нами «пастухи» в бинокль наблюдали. С флангов били снайперы… Боевики поняли, что мы их обнаружили и дальше не пойдём. Разведка на этом закончилась, начался тяжёлый бой… Но в этот первый и очень важный момент я добился самого главного: не дал полностью расстрелять первую часть роты. Это уже было много.
Внизу осмотрелся: мы оказались недалеко друг от друга, я всех видел. Помню, рядом был радист Ромашкин, замечательный парень. И тут слышим дикий крик — это кричал паренёк-разведчик. Оказалось, что один он вовремя спрыгнуть не успел, получил ранение в бедро и остался лежать на плато. Он кричит, но боевики его не добивают — ждут, когда кто-то из нас придёт его вытягивать. Наш врач-анестезиолог был как раз в том месте, где ему нужно было встать и просто протянуть руку, чтобы захватить разведчика за одежду и потянуть вниз. Ставлю ему эту задачу, а он в ответ: «Командир, голову поднять не могу, по мне стреляют!..». Я ему кричу: «Выполнять!». И в этот момент командир взвода Костя Ляховский перебежками, ползком и ещё как-то подобрался к краю плато и вытянул на себя раненого. Я понял, что у меня есть человек, которого пуля не берёт, — Костя Ляховский. Так потом и оказалось.
Тут к ним подобрался и медик. Вдвоём они оттащили разведчика в относительно безопасное место и начали колоть ему промедол. Крики почти сразу прекратились, но медик мне говорит: «Он ушёл…». Ранение у разведчика было не смертельное, парень скончался от болевого шока.
Как только по нам ударили, наше боевое охранение и на соседней горе, и у подножья сразу открыло ответный огонь по тем огневым точкам, которые они смогли обнаружить. Тем самым они прикрыли ту часть моей группы, которая ещё тянулась на подъёме ниже нас. Матросы там сами приняли правильное решение: они пошли не вниз, а подтянулись к нам наверх. В результате мы вместе укрылись за камнями, где нас боевики достать не могли. Но до этого у нас появился раненый: сапёру, которому отбило ногу взрывателем от мины, пуля на излёте попала в плечо, в котором и застряла. Так что он оказался раненым уже дважды.
Во время прыжка сверху у радиста на радиостанция сломалась антенна. Но он тут же с помощью ещё одного матроса стал раскидывать «бегущую волну» (направленная антенна. — Ред.), поэтому связь они восстановили быстро. Управление ротой тоже было восстановлено.
Боевики по нам продолжают стрелять, мы под огнём перемещаемся. В такой ситуации не до деликатности: я прыгнул в ложбинку, где уже лежали два матроса, прямо на них. На меня тоже сверху кто-то упал. И тут слышим, как очень близко прозвучал выстрел! Мы, толком не понимая, откуда стреляют, пару минут отстреливались в направлении возможного противника. Показалось, что боевики подошли совсем близко. Но всё оказалось проще и страшнее: матрос при падении случайно (непонятно, каким образом!) выстрелил в себя из снайперской винтовки в пах!
Приполз врач, стал оказывать ему помощь. Ранение оказалось очень сложное. Врач сказал: «Если оперировать его прямо сейчас, то есть шанс, что он выживет». Но какая там операция в тот момент! Два дня потом мы носили парня с собой. И всё-таки, когда мы его при эвакуации загружали в «вертушку», он скончался.
Обстановка не меняется, боевики продолжают вести сосредоточенный огонь. Я понимаю,
