Оказывается, человек сорок-пятьдесят солдат спали в большой палатке, которая была закопана в землю. В этом случае по правилам делают два входа. А у них один выход был завален, а перед другим стоял «поларис» — печка, работающая на солярке. Как мне сказали, кто-то из командиров низового звена — то ли комбат, то ли заместитель командира дивизиона — дал команду сушить на этой печке артиллерийский порох. Когда порох вспыхнул, все ломанулись в тот вход, который был свободен, и наткнулись на печку. Сколько их погибло прямо на месте, я не знаю. Говорили, что семь или восемь. Но почти у всех выживших были ожоги дыхательных путей.
В результате за тридцать минут в наш госпиталь поступило двадцать восемь обожжённых. Комбустиологом (врач, специализирующийся в ожоговой медицине. — Ред.) был я один. Но вся наша академическая группа начала мне помогать: «Володя, что надо делать?». В первую очередь мы должны были произвести активную сортировку. Среди раненых были легко обожжённые, были тяжело обожжённые, были с поражением дыхательных путей. Потом надо было снять те повязки, что были наложены прямо на месте, промыть и обработать поражённые места. Но человек десять из обожжённых находились в состоянии ожогового шока, а это очень опасное состояние.
Я с собой привёз новое полимерное раневое покрытие, так называемый фолидерм. Это новейшее средство, применяемое при поверхностных ожогах. Спасибо тем людям, которые мне тогда его с собой просто так дали, для применения в полевых условиях. Представляет фолидерм из себя газопроницаемую плёнку полиэтилентерефталат, которая накладывается на рану и не удаляется до полного заживления. И уже не нужны крайне болезненные перевязки, когда надо отдирать под обезболиванием повязки. Кстати говоря, до сих пор фолидерм на табельное снабжение не принят. Это — Россия…
Обожжённых доставили нам в течение часа после возгорания, и это очень хорошо, так как нам очень быстро удалось оказать им именно специализированную помощь. А то, как выполнена эта работа, и определяет всё дальнейшее течение болезни. Спасти нам удалось почти всех.
В середине февраля 2000 года мне нужно было попасть в район Барзоя. Там располагался генерал Булгаков, начальник штаба Северо-Кавказского военного округа. В мою задачу входило проверить, как у них организована медицинская помощь. 18 февраля 2000 года двумя вертолётами мы вылетели из населённого пункта Таргим на территории Ингушетии. На борту были бойцы 56-го десантно-штурмового полка и анестезиолог Миша Кицкало. Чуть в стороне от нас видны были два ударных вертолёта МИ-24.
Летели мы на высоте метров ста пятидесяти. Вдруг по салону вертолёта заметались десантники! Мы все кинулись к иллюминаторам и видим: трассы от горы к нам пошли! Как потом оказалось, это была пушка 2А42, которая на бээмпэ-два стоит (БМП-2. Боевая машина пехоты. — Ред.). Духи сняли эту пушку, видать, с подбитой машины, поставили на станке на платформу от одноосной цистерны. Калибр у этой пушки приличный — 30 мм.
Вдруг все как заорут! Вижу — из задней части вертолёта, который летел перед нами, как из паяльной лампы, вырывается пламя! Из двух задних иллюминаторов тоже пламя бьёт! Может, «шмель» в нём сдетонировал. А может, бочка оранжевая с горючим, которая в салоне МИ-8 находится, взорвалась.
Наша вертушка начала совершать противозенитные манёвры. Пол вертолёта оказался под углом если не девяносто, то семьдесят градусов, точно. Поэтому больше я толком ничего не видел. То вверх подлетим, то вниз камнем падаем. Мы вперемешку со своим снаряжением стали летать по салону. Летали спальники, летали эрдэ, летали каски, автоматы…
Когда вертолётчики начали совершать свой очередной противозенитный манёвр, я физиономией впечатался прямо в иллюминатор. И увидел, что на земле горит огромный дымный костёр, из которого торчат полусломанные лопасти. В сторону этого костра летят зелёные, уже автоматные, трассы. Это «духи» с горы вели огонь по месту падения вертолёта. Я испытал безумный страх. Ведь это горит то, что только что рядом летело! Понимал, что там сейчас горят люди: экипаж и десантники. И я ждал, что мы сейчас отправимся вслед за ними. Причём я был напрочь уверен в этом! И мысли дурацкие в голову лезли: «Как это я буду гореть?».
Перед самой командировкой оружия у меня не было. У госпитальных солдат были автоматы с деревянными прикладами. А мне такой зачем? Я говорю начальнику Моздокского госпиталя Владимиру Сухомлинову: «Володя, давай мне свой пистолет». — «Забирай». Я ещё два магазина к нему прихватил, кобуру полуоткрытую. И вот я так я кувыркаюсь в вертолёте, а сам думаю: «Вот я сгорю, а Володя без пистолета останется и огребёт по полной программе за утрату личного оружия».
Мы летим, летим, летим. Вертолёт снижается, снижается, снижается. Начинает трястись, трястись, трястись… Садимся. И тут же команда: всем из вертолёта дёрнуть. Выбегать, выбегать, выбегать!.. Мы начинаем выбрасывать всё, что было в вертолёте, и выскакивать сами. Вертолёт быстро улетел.
Мы высадились на холме, который был частью общей горной гряды. Перед нами была гора Ламамаисти. На ней стояла огромная сторожевая башня. Но она была не древняя, а новодел: то ли девяносто шестого, то ли девяносто седьмого года. Её чеченцы поставили в знак якобы победы над Россией в Первой кампании.
Среди снаряжения, которое выбросили из вертолёта, оказалось несколько «шмелей» — реактивных пехотных огнемётов. Они находились в парных укладках с заплечными ремнями, чтобы удобно было за спиной носить. На моё счастье, мне достался один «шмель». И ещё я сам взял «муху», одноразовый гранатомёт РПГ-26. «Шмель» толстый такой, калибр девяносто три миллиметра, а «муха» потоньше.
Командир, старший лейтенант, повёл нас за обратный скат гряды, чтобы нас не было видно с того места, откуда по вертолётам стреляли. С нами был авианаводчик и радист. Они начали связываться со своими. Тот вертолёт, который высадил нас, включился в обработку склонов гор. Я думаю, что нас он высадил, во-первых, чтобы нами не рисковать; а во-вторых, чтобы манёвры какие-то сложные
