Я поцеловал ее снова, но мысли мои уже устремились к уступу. Предложить поехать туда? На велосипедах мы добрались бы за пять минут, особенно, срезав по короткой дороге и проехав прямо через оливковую рощу. Я знал, что там мы наткнемся на других любовников. Еще был пляж. Я уже пользовался им раньше. Как и остальные. Я мог бы предложить свою комнату, никто дома не узнал бы, да и не придал бы этому значения.
Перед моим мысленным взором промелькнула картинка: мы с ней сидим в саду каждое утро после завтрака, она в бикини, уговаривает меня спуститься и поплавать вместе.
– Ma tu mi vuoi veramente bene, я правда тебе не безразлична? – спросила она. Случайный вопрос? Или результат все того же затравленного взгляда, следовавшего за нами тенью от самого магазина?
Я не мог понять, как раскрепощенность и печаль, он такой твердый и я тебе правда не безразлична? могли быть так тесно связаны. Также мне казалось непостижимым, как кто-то настолько ранимый, нерешительный, признавшийся в стольких сомнениях относительно себя, мог в то же время беззастенчиво запустить руку мне в трусы и, завладев моим членом, крепко держать его.
Продолжая целовать ее с нарастающей страстью, блуждая руками по ее телу, пока она шарила по моему, я поймал себя на том, что сочиняю записку, которую решил подбросить ночью ему под дверь: Молчание невыносимо. Мне нужно поговорить с тобой.
Подбросить записку удалось только на рассвете. До этого мы с Марцией занимались любовью в пустынном уголке пляжа, прозванном Аквариумом, где неизбежно скапливались оставшиеся с ночи презервативы, плавая среди камней, как лосось, вернувшийся на нерест в пресные воды. Мы договорились встретиться позже в тот же день.
Теперь, оказавшись дома, я наслаждался ее запахом на своем теле, на ладонях. Не стану смывать его. Сохраню его на себе до нашей встречи вечером. Отчасти я все еще упивался этой освежающей, благотворной волной безразличия, почти неприязни, по отношению к Оливеру, доставлявшей мне удовольствие и свидетельствовавшей, как непостоянен я был в конечном счете. Возможно, он чувствовал, что я хотел только переспать и таким образом развязаться с ним, и инстинктивно сторонился меня. Подумать только, несколько ночей назад я ощущал такую настойчивую потребность впустить его в свое тело, что готов был выпрыгнуть из постели и отправиться к нему в комнату. Теперь эта идея нисколько не возбуждала меня. Возможно, вся история с Оливером оказалась кратким наваждением, от которого я с облегчением избавился. Единственное же, что мне требовалось, это чувствовать запах Марции на ладонях, и я любил женское начало во всех женщинах.
Я знал, что это чувство не продлиться долго, потому что зависимым людям всегда легко отрекаться от зависимости тотчас после временного облегчения.
Не прошло и часа, как Оливер вихрем ворвался в мои мысли. Забраться на его кровать, протянуть ему ладонь и сказать, Вот, понюхай, а потом смотреть, как он обнюхивает мою ладонь, нежно держа ее в своих, наконец, подносит мой средний палец к губам и неожиданно берет его в рот.
Я вырвал страницу из школьной тетради.
Пожалуйста, не избегай меня.
Потом исправил:
Пожалуйста, не избегай меня. Это меня убивает.
Переписал снова:
Твое молчание меня убивает.
Явный перебор.
Невыносимо думать, что ты ненавидишь меня.
Слишком горестно. Нет, поменьше скорби, но оставить намек на смерть.
Лучше умереть, чем знать, что ты ненавидишь меня.
В последнюю минуту я вернулся к первоначальному варианту.
Молчание невыносимо. Мне нужно поговорить с тобой.
Я свернул клочок линованной бумаги и просунул его под дверь с мрачной решимостью Цезаря, переходящего Рубикон. Пути назад не было. Iacta alea est, сказал Цезарь, жребий брошен. Меня позабавила мысль, что глагол «бросить», iacere на латыни, имеет тот же корень, что и глагол «извергнуть». Едва я подумал об этом, как понял, что хотел дать ему почувствовать не только ее запах на моих пальцах, но и высохший на ладони след моего семени.
Пятнадцать минут спустя я разрывался между двумя равными по силе эмоциями: сожалением, что оставил послание, и сожалением, что в нем не было намека на иронию.
За завтраком, явившись наконец после пробежки, он спросил только, не поднимая головы, хорошо ли я провел вечер, намекая, что я лег спать очень поздно. «Insomma, сравнительно», – ответил я как можно более неопределенно, по-своему давая понять, что рассказывать долго.
– Должно быть, устал, – не остался в стороне отец. – Или ты тоже играл в покер?
– Я не играю в покер.
Отец с Оливером многозначительно переглянулись, а после стали обсуждать план работы на сегодня, и он был потерян для меня. Еще один мучительный день.
Поднявшись к себе за книгами, я увидел тот же свернутый клочок линованной бумаги на своем столе. Должно быть, он заходил в мою комнату через балкон и положил записку туда, где я ее теперь заметил. Если прочитаю сейчас, испорчу себе день. Но если отложу чтение на потом, весь день потеряет смысл, я не смогу думать ни о чем другом. Скорее всего, он вернул ее, не добавив ничего, словно говоря: Я нашел это на полу. Кажется, она твоя. После! Или же это недвусмысленно означало: Я не буду отвечать.
Повзрослей. Увидимся в полночь.
Это было приписано под моими словами.
Он принес записку перед завтраком.
Осознание пришло с минутным опозданием и в тот же миг наполнило меня томлением и разочарованием. Хотел ли я теперь того, что было мне предложено? И предлагалось ли мне что-то в действительности? Но хотел я того или нет, как вытерпеть до полуночи? Было только десять утра: четырнадцать часов впереди... Последний раз так долго я ждал свой табель успеваемости. Или однажды в воскресенье два года назад, когда девушка пообещала встретиться со мной в кино, и я сомневался, не забыла ли она. Полдня моя жизнь будет висеть на
