столетий, а звали его Джана.
– И его вы тоже убили? – справился Гуд с присущей всем нам любознательностью, поглядывая на собеседника сквозь очки.
Несмотря на загар и морщины, было видно, что Аллан покраснел от гнева. И ответил резко, что было весьма необычно для этого добродушного человека, не склонного раздражаться:
– Неужели вы до сих пор не усвоили, Гуд, что нельзя спрашивать у человека, тем более у того, кто сделал охоту своей профессией, каков был исход того или иного поединка, если только он сам не захочет поделиться с вами этими сведениями? Но, коли настаиваете, не стану скрывать: этого слона я не убивал, его прикончил Ханс, который тем самым спас мне жизнь. Я же дважды промахнулся, хотя и целился с расстояния всего лишь в несколько ярдов.
– Да бросьте, Квотермейн! – вскричал Гуд, от которого не так-то легко было отделаться. – Неужто мы должны поверить в то, что вы промахнулись, стреляя с нескольких шагов в этого исключительно крупного слона? Да не могли вы так оконфузиться, разве что перепугались сверх всякой меры!
– Гуд, я вам уже сказал, что промахнулся! Что касается остального, вы, возможно, правы: я действительно тогда изрядно испугался. Сами знаете, я никогда не тщился выдать себя за человека, наделенного особым мужеством. Обстоятельства же нашей встречи с этим чудовищем Джаной были таковы, что на моем месте устрашился бы любой – пожалуй, даже вы, Гуд. Кроме того, если вы сочтете уместным проявить снисхождение к человеческим слабостям, найдутся, полагаю, и иные причины столь отвратительного – да, не побоюсь этого слова: отвратительного – исхода, о коем мне неприятно вспоминать и еще тяжелее рассказывать, ибо встреча с Джаной обернулась гибелью старого Ханса, которого я так любил.
Гуд собрался было продолжить спор – он обожал подобные препирательства, – однако сэр Генри вытянул свою длинную ногу и ловко пнул капитана в голень, отчего тот моментально умолк.
– Так вот, возвращаясь к тому, о чем говорилось ранее, – поспешно добавил Аллан, явно желая уйти от малоприятной темы, – за всю свою жизнь я лишь единожды повстречался, нет, не с доисторическим пресмыкающимся, а с народом, который почитал бога-чудовище, или идола, пережиток, быть может, Древнего мира.
Квотермейн замолчал с видом человека, не намеренного распространяться далее, но я тут же спросил:
– А кто это был, Аллан?
– Ответить на сей вопрос коротко поистине невозможно, друг мой, – произнес он. – Вдобавок, если я все-таки соглашусь рассказать, Гуд наверняка опять усомнится в моих словах. Уже поздно, и длинная история всех утомит. Сдается мне, за сегодняшний вечер я вам ее никак не изложу.
– У нас есть виски, содовая и табак! Уж не знаю, как Куртис с Гудом, а лично я, с таким-то подкреплением, буду сидеть между вами и дверью, Аллан, покуда вы не сдадитесь и не поведаете нам свою историю! Вы же знаете, со стороны хозяина невежливо ложиться спать раньше гостей, так что приступайте к рассказу, старина, прошу вас! – Свои слова я сопроводил улыбкой.
Квотермейн насупился, пробормотав себе под нос что-то нелестное, сделав вид, будто бы разозлился. Мы же молча сидели и ждали; это выжидательное молчание, похоже, доконало Аллана, и он начал свое повествование.
– Что ж, если вам так угодно, извольте. Однажды, много-много лет назад, еще в молодые годы – а глядя на меня нынешнего, и не скажешь, что я был когда-то молод, – я разбил лагерь на склонах Драконовых гор. Я двигался по дороге в Преторию с грузом товаров на продажу, от которых рассчитывал избавиться среди живших за горами туземцев, а потом, когда мои руки освободятся, провести месяц-другой, охотясь на севере. Но вышло так, что, когда мы остановились на открытой местности между двух гор, нас застигла ужасная буря, едва ли не наихудшая из тех, какие мне вообще довелось пережить. Если память меня не подводит, была середина января, а вам, друг мой[43], известно, сколь суровыми бывают в это время года бури в Натале и его окрестностях. Казалось, она обрушилась на нас сразу с двух четвертей небосвода; на самом деле это была не одна буря, а две одновременно, и они стремились навстречу друг другу.
Воздух вдруг сделался густым и плотным, налетел пронизывающий ветер, от завываний которого кровь стыла в жилах, и внезапно стало темным- темно, хотя день был в разгаре. По вершинам окружавших нас гор били молнии, однако грома пока слышно не было, да и дождь начинаться не спешил. Со мной, кроме возницы и погонщика, был тот самый Ханс, о котором я уже упоминал: маленький, весь словно сморщенный готтентот, уже не один год сопровождавший меня в моих скитаниях и приключениях. Именно он составил мне компанию, когда я, совсем еще молодым человеком, отправился вместе с Пьетом Ретифом в роковую поездку к Дингаану, королю зулусов; осмелюсь напомнить, что тогда погибли почти все, кроме нас с Хансом.
Мой Ханс был забавным и остроумным существом, возраст которого не поддавался определению; на свой лад он мог считаться одним из умнейших людей в Африке. Я не встречал равных ему в умении выслеживать дичь; но, подобно остальным готтентотам, Ханс вовсе не был образцом добродетели: всякий раз, когда выдавалась возможность, он напивался до полного безобразия и в таком состоянии становился досаднейшей обузой. С другой стороны, надо отдать ему должное: он отличался собачьей верностью и, не стану скрывать, любил меня беззаветно, как пес любит хозяина, который заботился о нем с тех пор, как тот был слепым щенком. Для меня Ханс сделал бы все на свете: не задумываясь пошел бы на ложь, кражу и даже убийство, расценив это не как преступления, но как своего рода священную обязанность. Словом, Ханс был готов в любой момент умереть ради меня – и однажды, увы, именно так и случилось.
