В ходе нападения на Советский Союз нацисты попытались полностью вывести понятие «Россия» из информационного поля. К этому ухищрению пропаганда прибегла, чтобы внедрить в сознание германского обывателя простую идею: после 1917 года России попросту больше нет. Так немцев подводили к мысли, что после победы над большевиками бывшие российские территории окажутся своего рода «чистым листом» и поэтому вполне естественно будет колонизировать их.

Важной задачей прессы на этом этапе стало устранение всех возможных ассоциаций Советского Союза с Россией. В начале июля 1941 года слова «Россия» и «русский» были официально запрещены для употребления в нацистской печати. Параллельно из прессы тотально «изгнали» информацию о русской культуре. «По моей просьбе фюрер налагает запрет на русских писателей и композиторов. Пока на всех», — записал министр пропаганды Йозеф Геббельс в своём дневнике. В директиве для средств массовой информации от 2 июля вполне откровенно говорилось: «С данного момента следует отказаться от обсуждения русского искусства, литературы и пр. Для нас вообще не существует России, только Советский Союз. Даже выражение „Советская Россия“ не вполне желательно»216. Впоследствии в арсенал словоупотребления вошли важные эвфемизмы. Вместо слов «русский народ» использовалось нейтральное «население», вместо слова «Россия» — в зависимости от контекста — абстрактное «Восточная Европа» или просто «Восток».

Та часть русской эмиграции, которая игнорировала программные заявления из «Майн Кампф» и трактовала начавшуюся войну как схватку против коммунизма за возрождение «белой России», была жестоко обманута в своих ожиданиях. Уже 26 июня министерство пропаганды дало указание «не использовать заявления русских эмигрантов, желающих добровольно участвовать в борьбе с Советским Союзом». Спустя несколько дней последовало уточнение по данному вопросу: «Желания прежде всего старых царских эмигрантов полностью беспочвенны. Подобные запылённые великорусские планы совершенно неинтересны, ибо приведут опять к империализму»217. Наконец 1 августа эта тема третий раз прозвучала в указаниях для прессы: «Прежде всего не позволяется использовать отклики царских и белых русских. Мечты русских эмигрантов в Германии, Франции и где бы то ни было не имеют никаких надежд на осуществление. Любая реакция белых русских будет националистической, а посему неприемлемой. Мы не хотим превратить русских в хороших немцев, а хотим сделать из них понятливых тружеников во благо европейского континента»218. В том же русле лежит стремление нацистских пропагандистов свести к минимуму упоминания Петербурга и Москвы; как сказал Ганс Фриче редакторам газет, «всё равно этим городам не придётся существовать после нашей победы, поэтому привлекать к ним внимание бессмысленно»219.

Выведя, таким образом, за скобки русскую тему, Геббельс применительно к России начал энергично раскручивать «азиатский» мотив. Видным персонажем пропаганды внутреннего употребления (по канонам, заложенным, как мы показали выше, во времена Ливонской войны) стал дикий азиат — монгол или калмык, олицетворявший большевистские вооружённые силы и шире — всё русское общество. Для съёмок еженедельной кинохроники «Дойче Вохеншау», которую в рейхе показывали перед каждым киносеансом, среди советских военнопленных специально отбирались люди с азиатской внешностью. Их демонстрация должна была уверить чувствительных фрау в том, что арийские бойцы вермахта сражаются на Востоке с чем-то вроде орд Чингисхана. «Вот всего лишь несколько примеров страшного большевистского недочеловека», — так комментировал эти кадры диктор. В результате выдуманные «монголы» с Восточного фронта стали настоящим кошмаром для жителей рейха. «Восточный фронт! Было что-то такое в этих словах, когда вы говорили, что направляетесь туда… как будто вы признались, что у вас смертельная болезнь. Вас окружало такое дружелюбие, такая вынужденная жизнерадостность, но в глазах было то особое выражение, то животное любопытство, с каким глядят на обречённых… И в глубине души многие из нас верили в это. Вечерами мы часто говорили о конце. Каждого из нас ждал какой-нибудь узкоглазый монгол-снайпер»220, — так вспоминал один из ветеранов вермахта.

Впрочем, «азиатская» линия пропаганды находилась в тесной связи с уверенностью нацистской верхушки, что русские, принявшие большевизм, действовали под влиянием дикой азиатской крови, которую на ранних этапах своей истории они впитали от финно-угорских народов, а потом и от татар. Розенберг называл советское государство «татаризованной Россией». «Большевизм означает возмущение потомков монголов против нордических форм культуры, является стремлением к степи, является ненавистью кочевников против корней личности, означает попытку вообще отбросить Европу», — читаем мы в «Мифе XX века»221. Таким образом, аллегорически, по крови и духу, большевики и все, кто сражался под их знамёнами, в глазах гитлеровской элиты были именно монголами.

Азиатская — в негативном смысле — сущность России, и не только советской, часто подчеркивалась и в текстах за авторством немцев, посетивших оккупированную территорию. Так, архитектор Рудольф Волтерс, совершив вояж на Восток в 1942–1943 годах, совершенно чётко определил, что граница между Европой и Азией проходит по Нарве: «У реки крепость Германнфесте — самый дальний немецкий форпост орденских рыцарей на северо-востоке. Напротив — невероятно тяжеловесный Иван-город, грозная азиатская крепость. Замкнутый большой прямоугольный каменный комплекс с несколькими едва выглядывающими из-за стен круглыми башнями… Ужасно сумрачное сооружение, открыто противопоставленное ясному облику башни немецкой крепости, которая стоит по оси дороги, ведущей с востока, и видна уже с расстояния в 20 км. Здесь начинается Германия — в этом нет никакого сомнения — и здесь, на другой стороне реки, начинается Азия»222.

За спиной озверелого азиата, согласно нацистской картине советских нравов, высился хитрый и жестокий еврейский комиссар. Любопытно, что сами