марте, когда природа просыпается и дает о себе знать красками, запахами и звуками. В душах людей тогда тоже просыпается весна. Поэтому весь Львов уже неделю жил этими чумными задушками, и каждый мастерил маску какого-то своего предка, умершего или от чумы, или от другой напасти, холеры или оспы, находил в сундуках или на чердаках старое его тряпье, примерял, крутился перед зеркалом и подправлял, где надо. Неважно было, насколько хорошо оно сидит и выглядит, никого это не интересовало, потому что все и так носили маски, за которыми чувствовали себя, как за забралом в своей крепости, могли и голыми выйти в город; стыд пропадал, все условности падали под ноги. Поскольку считалось, что одежда покойника имеет оздоровляющее действие, то это переодевание играло еще и такую важную функцию. Но не только одеждой и маской изображали предков: при этом еще вспоминали какие-то обычаи или особенности умершего – его язык, поведение, все желательно было воспроизвести так, чтобы, появившись на людях, можно было встретить какого-нибудь старого трухлявого деда, который радостно воскликнул бы: «Э, да чтоб меня драный козел в задницу лягнул, если это не пан Цвайгольд!»

Все усилия этого культа были направлены на то, чтобы преодолеть панический страх перед смертью от чумы, а возвращение умерших в их внешней оболочке было похоже на попытку что-то исправить в днях минувших, когда человек был еще жив, но не получил того внимания и того уважения, которых заслуживал. И со временем в живых просыпалась любовь к какому-то своему пращуру, а точнее к его духу, к чему-то эфемерному и лишенному телесной оболочки, к чему-то идеальному, лишенному недостатков, все воспоминания, которые могли бы испортить этот засахаренный образ, немедленно отправлялись в забытье. И как когда-то герои становились богами, так же и мертвые превращались в героев. Ведь известно, что мертвые правят живыми, но не своими капризами и несовершенством, а наоборот, своей добродетелью, чистыми примерами для подражания; мертвые молятся за живых, а потому их нельзя забывать, мертвые хотят жить в живых, а потому надо стараться воплотить в своей жизни то, к чему они стремились при жизни.

В такие дни духи умерших насильственной смертью возвращались, неотмщенные и встревоженные, как возвращались и похороненные без обряда, а их присутствие ощущали все. Духи были рядом, иногда доносился их шепот, иногда приходилось с ними разговаривать, спорить или оправдываться. Но под новой полученной личиной люди были уже защищены от их домоганий, они как бы сами становились духами и вели себя так, как никто из них в другие дни так себя не вел.

А поскольку душа не имеет формы, которая могла бы быть связана с какой-то материей, и о ней нельзя судить по очертаниям тела или по чертам лица, то эстетическая сторона всего этого маскарада не отличалась особой изысканностью. Будучи убеждены, что и несуразное тело может прятать в себе прекрасную душу, определенная категория горожан превращала этот праздник в пародию, натягивая на себя что под руку попало, в том числе иногда и уродливые маски, изготовленные наспех и так разрисованные яркими красками, что если бы бедный предок встал из гроба и увидел, каким его видят потомки, то сошел бы с ума на месте. Среди таких масок преобладали звериные и птичьи головы, украшенные пучками разрисованной шерсти или клочьями перьев, или морды каких-то страшилищ с окровавленными клыками.

А еще было другое, не менее увлекательное занятие – возведение высоченного, страшного чудовища, в создании которого участвовал чуть ли не весь город, потому что все приносили для него кучу всяческого хлама – старую посуду, доски, тряпки, ветки, веревки, все, что могло пригодиться, чтобы страшилище, которое должно было изображать Чуму, выросло до впечатляющих размеров да еще и могло передвигаться на колесах, потому как строили его у Краковских ворот, а везти должны были на Рынок. Постепенно это чудище действительно выростало, приобретая все более и более странный вид, и походило на старую потрепанную цыганку с черным лицом, на котором выделялись большие красные губы с оскаленными клыками и круглые выпученные глаза. После того, как чудище построят, оно должно было постоять два дня на Рынке, а на третий, а именно 21 марта, его сжигали. Чудовище было общим созданием, принадлежало всем и никому, каждый мог приблизиться и вставить свои пять крейцеров, но всегда находился кто-то, кто следил за порядком и мог что-то поправить, изменить или перевесить в другое место. И этим кем-то вот уже несколько лет был палач, потому что, в конце концов, он же и должен был казнить чудище, следовательно, имел на то свое твердое палаческое право. Каспер по несколько раз в день ходил к пугалу и следил, но никогда не вмешивался, если там был тот, чей вклад во всенародное произведение был ему не по вкусу, – ждал, пока он уйдет, и только тогда что-то поправлял и, удовлетворенно осмотрев результаты своего вмешательства, уходил. Не у всех было такое утонченное чувство красоты, как у него.

И когда приходил тот самый главный день, когда весь город надевал маски, бешеный эротизм вырывался из замаскированных, потому что невозможно было отличить престарелую пани в парике и узкой шнуровке, которая туго стягивала стан, подпирая исключительно грудь, от панны, и в тесных улочках раздавались писк, смех, хлопанье и причмокивания, пары уединялись и предавались неистовому безумству, забиваясь в уютные уголки, прячась в брамах, даже залезая на крыши. Запах страстей бил в ноздри, возбуждал и призывал к борьбе к поискам тела, к которому можно прилипнуть, взять от него все, что хочется, и все отдать взамен. Всюду звучала музыка, кто-то танцевал или пел, кто-то что-то выкрикивал, горели огни, на которых жарили мясо и колбасы, грохотали бочки с вином и пивом, на кораблях стреляли из пушек и запускали фейерверки.

У меня не было никакого намерения идти на Рынок. Айзек с Рутой и Юлианой приготовили какие-то причудливые маски, изображавшие невесть кого, потому что ни один их предок не умер во Львове от чумы, и убеждали меня идти с ними. Я пошутил, что предпочитаю побыть в одиночестве и поразмыслить о смысле жизни.

– Знаете, пан, – затараторил Айзек, примеряя свою маску, – жизнь состоит из вопросов и ответов, из вопросов и ответов, и в каждом вопросе, который рождается в человеке, уже сидит зародыш ответа, а в каждом ответе сидит зародыш нового вопроса. И так по кругу, по кругу. Но конец