– Я слушала тебя и… – начала было девушка своим естественным голосом, и, заметив мое удивление, пояснила: – Франц знает все. А мне хочется, наконец, побыть самой собой… Так вот, я слушала тебя, и мне подумалось, что человек, уже оказавшийся когда-то в горниле войны, никогда больше не сможет чувствовать себя уютно, когда война закончится. Потому что, пройдя войну, ты становишься кем-то, кто познал истину, и ты даже готов ее проповедовать. Но некому слушать. Пробыв сколько-то времени в грязи и крови, ты хочешь видеть мир чистым и неискаженным, честным и справедливым. Но видишь совершенно другое… И действительно, как ты говоришь, хочется изменений. Атака воспламеняет, ты чувствуешь за спиной крылья, и в момент, когда атакуешь, ощущаешь неистовый восторг. Поэтому позже, когда наступают эти скучные дни, о которых ты упомянул, душа с этим не умеет смириться. Душа бунтует и рвется в бой… Французы стояли под Дюнкерком десять лет. Не знаю, как столько времени можно выдержать. Для меня года хватило, чтобы чуть не взвыть, когда не происходило ничего. Я жила только штурмами и ночными враждебными наскоками. Потом зашивала раны, кромсала, резала, рубила…

– Дюнкерк был неприступной крепостью с глубоким рвом и высоким валом. И пока не прибыли казаки во главе с Богданом Хмельницким, дело не продвигалось, – сказал Иоганн. – Только тогда и начался самый большой праздник. Не было дня без боя. А потом казаки, разведав околицы, коварством проникли в крепость, открыли ворота, и, наконец, ворвались мы. О, какой это был восторг – бежать вперед! В правой руке – меч, в левой – пистолет. И этот крик, этот сумасшедший крик атаки – он до сих пор звучит у меня в ушах. Иногда просыпаюсь среди ночи и кричу… кричу что-то невнятное, бессмысленное… то, что кричат в бешеной стычке с врагом… когда криком своим хочешь его оглушить…

– Меня тоже никогда не покидают сны, где ревут пушки, скачут кони, раздаются крики и команды, – продолжила Юлиана. – Запах крови, гниющих ран, разорванных животов с вывалившимися кишками, вонь экскрементов – все это не забывается, все это рядом, хоть бы ты сидел в корзине роз. И поэтому подсознательно ты ожидаешь новой возможности оказаться на войне. Ибо зверь, которого она пробудила в тебе, уже никогда не успокоится, а будет постоянно мучить, рваться на волю. Потому что ты, видя, как гибнут товарищи, как их кровь и мозг брызжут тебе на лицо, не можешь успокоиться, пока не отомстишь, пока не убьешь столько, сколько тебе будет казаться достаточно. Но достаточно никогда не бывает. У вас не так, Мартин?

Я был застигнут врасплох этим вопросом, мне почему-то думалось, что она говорила это все не для меня, но я согласился с ее мнением, потому что уютность моей мирной жизни была напускной, на самом деле я никогда не лишался беспокойства, я все время находился на пороховой бочке. В то же время, хотя война и была жестокой и страшной, но понятной, в ней не было тайн и загадок. Враг был известен, намерения его – тоже. Откуда он нападет – можно было рассчитать. У войны были свои правила и законы. Между тем правила и законы мирной жизни держатся на волоске, потому что какая-нибудь чума может разрушить их, а вместо этого ввести свои правила. И правила эти будут еще жестче, потому что не дано тебе приспособиться к ним, угадать, что нужно сделать, чтобы не подхватить заразу. Война действительно очищала каждого из нас от каких-то мелочных дрязг, манерности, лжи, и даже от страха. Но она же и будила зверя. И зверь этот дремал также во мне. И дал себя знать, когда я смирился с убийством тех моряков, которые всего лишь хотели денег. Мне была безразлична их смерть. А теперь я понял, почему она была безразличной и для Юлианы. Мы носили в себе одного и того же зверя. Впрочем, как и Айзек, который тоже бывал на войне. Теперь нам с этим жить.

– Ожидание войны, – сказал я, – это то, что теплится где-то глубоко во мне, и я его чувствую, но боюсь раздуть. Боюсь, что снова испытаю то опьянение, о котором вы говорили. А вы, Франц, тоже воевали?

– О-о, где я только не воевал! – покачал головой Франц. – Но скажу вам, что ваши войны – это детские забавы против тех войн, которые придут после вас. Это будут войны миллионов и миллионов. И по сравнению со страшным зверем, который вырвется тогда на волю, зверь, сидящий в нас, – лишь маленький шкодливый котенок. Мой большой друг магистр Ульрих фон Юнгинген[33] всегда подчеркивал, что война, как и женщина, не прощает предательства. Война – в каждом из нас. Мы помолвлены с ней навсегда. Каждый воевал где-то, но теперь нас ждет общая война. Потому что всех нас объединяет тот самый шкодливый котенок. Не называйте его зверем. Он не заслужил этого. Хоть и не позволит нам пересидеть, а будет тихонько скрестись, когда пробьет час. И это время уже близко.

Он говорил как-то загадочно, словно был убежден в том, о чем говорит. Возможно, он действительно обладает даром предвидения, и нас ждут новые испытания?»

«Уже целую неделю Львов похож на закипевший котел, в котором все булькает, бурлит и кружится, скоро, уже скоро 21 марта – Посевной Праздник, праздник Мораны, и народ кинулся готовиться к этому мрачному празднику, как к чему- то веселому и светлому, хотя и был далек он от светлости, поскольку Морана связана с чумой, которая собирала всегда щедрую жатву в городах и селах. И хотя во Львов чума еще не пришла, она была уже не за горами, и коса ее ловко косила, поэтому страх сковывал все мысли горожан. В небе мерещились знаки, кто-то видел Белую Даму на горизонте верхом на белом жеребце, кого-то атаковали муравьи и жуки, тревога проростала и пускала побеги, которыми оплетала все вокруг. Народ требовал развлечений, возможности выплеснуть наружу все свои страсти и забыться хотя бы на какое-то время. Праздник Мораны, когда поминали умерших, на самом деле ничем не напоминал День поминовения усопших, когда засохшие цветы, опавшие листья, дожди, пасмурные дни и длинные ночи вызывают усталость и желание уснуть, когда конец года напоминает конец жизни. И совсем иначе все это воспринимается в