– Не пробовала и не хочу.

– Почему ты до сих пор не монашка?

– Потому что отец не позволяет. Хочет, чтобы я рожала ему внуков.

Она резко выпрямилась и отряхнулась. Движения ее были нервными. На просвет я видел ее длинные ноги, налитые бедра и не верил своим глазам, что такая красота недостижима.

– И куда же ты денешься?

– Сбегу в монастырь.

Дальше мы почти не разговаривали. Зайдя на старинное кладбище, где были похоронены умершие от чумы, мы молча вчитывались в их имена, смотрели, сколько они прожили, и ждали гондолу. Больше мы с Мариэттой не виделись. Впоследствии я узнал, что она действительно сбежала в монастырь, отец пытался ее оттуда похитить, но вмешались власти, и старик смирился.

С Юлианой у меня повторялось нечто подобное, хотя я никогда даже не пытался ее поцеловать или обнять, но, возможно, это был такой же случай. И фраза «мокрое с мокрым» меня долго не отпускала. Я не мог даже представить, что кто-то может так брезгливо трактовать поцелуи или нежности. Но передо мной стояла Рута, и глаза ее блестели от слез. И я мог ее коснуться. И я взял ее за руки и сжал. Пальцы ее были теплые и непокорные, она не выдернула их, только продолжала смотреть на меня с надеждой. Я молчал, подыскивая слова, но не находил, а продолжать так дальше стоять было бессмысленно, я отпустил ее руки, и они опали вдоль тела, а через минуту поднялись к груди, и пальцы ее сплелись, словно для молитвы.

– Я боюсь вас разочаровать, – наконец сказал я. – Не все так просто. И я не могу пока всего вам объяснить.

– Но почему? Почему? – не поверила она услышанному. – Что вы знаете такое, чего мне не следует знать? Я хочу это знать. Я должна знать. Иначе никогда не успокоюсь. Это будет меня мучить.

– Да, наверное… меня тоже несколько мучает… Но вы должны немного потерпеть. Я всего и сам не знаю. Верьте мне – немного выдержки, и все прояснится.

Я отвернулся, скрывая свое волнение, потому что не находил слов, как не находил их и для себя».

«Март 1648 года.

Как-то в воскресенье доктор Гелиас пригласил меня с Юлианой после службы Божьей в шинок «Под Тремя Крюками» на обед. С самого моего появления во Львове в образе Мартина я вынужден был изображать пусть и не ревностного, но католика. По крайней мере, я ходил в костел еженедельно вместе с Юлианой. Рута ходила в православную церковь, но – пожалуй, из тех же соображений, что и я, – чтобы не выделяться, я заметил, что молится она по-своему. Я на это не обращал внимания и не расспрашивал ее ни о чем. Я обычно ходил в доминиканский костел Божьего Тела, но доктор предложил посетить с ним кафедральный собор, где должны были также собраться все приглашенные на обед. Вот так я увидел на службе немало достойных людей, включая войта, лавников и райцев.

Первую часть службы, когда отправляют по-латыни, я привык погружаться в свои мысли, на которые обычно не хватает времени. На этот раз мысли мои занимала Юлиана, которая в образе красавца-юноши стояла рядом со мной и шептала молитвы, сложив руки на груди. Я вполглаза следил за ней, любуясь ее красотой и осанкой. Мне очень хотелось прикоснуться к ней, но это было невозможно – ни здесь, ни дома. Мне до боли хотелось женской ласки, но не купленной и не выпрошенной, а такой, что идет от сердца – ее и моего. Ее хладнокровие меня удивляло и угнетало. Ясно, что она не могла сблизиться ни с одним из мужчин, не посвященных в ее тайну, но я был тем, кто знал, но однако она почему-то уклонялась, избегала близкого контакта, прятала глаза и не объясняла ничего.

Такое впечатление, что та пустота, которая образовалась с исчезновением Гальшки, сама собой заполнилась чем-то другим, более качественным и привлекательным, разделившись на три персоны – Юлиану, Руту и Айзека. С той лишь разницей, что с Юлианой у меня отношения были дружеские, но не близкие. Я пытался воспринимать ее как юношу, чтобы не выдать ни себя, ни ее, и когда она дома разговаривала своим естественным голосом, мне порой было непросто убедить свое сознание, что она – это тот самый человек, который час или два назад лихо брался за ланцет и не уворачивался от брызг крови. Я действительно убедился, что она очень хорошо освоила науку, и удивлялся, с какой смелостью она делала вскрытия или ампутировала ноги или руки. Я видел, что ей это нравится, она как будто чувствовала удовольствие, когда что-то резала, вспарывала, зашивала. Я наблюдал подобное у мужчин-хирургов, да и в конце концов, я сам в такие минуты входил в подобное состояние, но видеть это в женщине, в тонких женских пальцах, мне было странно. Кстати, о пальцах. Я давно заметил, что в основном у хирургов пальцы колбасками, такими не сыграешь на клавесине. У Юлианы были красивые длинные девичьи пальцы, и это было фактически единственное, что могло ее выдать. Когда я порой касался их, она не отвечала на мои прикосновения, рука ее была всегда холодна, словно неживая. Я видел, как Рута не раз тоже пыталась ее коснуться, делала это всегда как можно незаметнее, отводя взгляд и словно невзначай, но и она испытывала разочарование – рука Юлианы только на одно короткое мгновение позволяла себе попасть в плен, а затем исчезала. Это раздражало Руту, она сразу мрачнела, а как-то чуть не заплакала, потупившись и скривив губки, но сразу же взяла себя в руки, сделав вид, будто укололась булавкой. Эти игры могли продолжаться до бесконечности, а я терял терпение, я хотел как можно скорее