удалось, вероятно, у них действительно не было никаких других схронов. В конце концов, то же утверждал и отшельник, однако ему почему-то не очень доверяли, считая, что он за время неволи у разбойников сжился с ними. Разбойникам дали вина, а потом вывели во двор и посадили на телегу. Войт с удовольствием наблюдал за тем, как их подсаживают, ведь сами они в цепях не могли справиться.

– Ну, наконец-то, – сказал он мне, – наконец-то. Надеюсь, на этот раз неожиданностей не будет.

Когда я увидел, что Гальшку несут к телеге, спросил:

– А ее зачем? Она мертва.

– Мертва не мертва, а кара Божья должна постичь и ее. Вам, чай, известно, что она воровала у вас лекарства и поставляла разбойникам? Нам об этом рассказал отшельник. Вам повезло, потому что, если бы не он, подозрение могло пасть и на вас. Конечно, после их побега такой возможности уже не было, но отшельник говорит, что слышал, как она шептала Головачу, будто спрятала для него остатки чудодейственного бальзама. Так что свое наказание она заслужила.

Воз тронулся. На Рынке уже бушевала толпа. После экзекуции у разбойников был угнетенный вид, будто они смирились со всем, что их ждет, сидели ослабленные и посоловевшие. А уже у помоста все они внимательно слушали слова священника, целовали с пристрастием крест и крестились со слезами на глазах. Кроме конечно же Головача, который хоть и целовал крест, но так, словно делал Господу одолжение. На этот раз Каспер продемонстрировал свое привычное мастерство – каждая из пяти голов была отсечена одним ударом. Подмастерья подбирали головы с помоста и сбрасывали их в корзину, а тела вытаскивали крюками на телегу. Предпоследним был Головач. Он приближался к палачу с гордо поднятой головой, еще и улыбаясь, ему, очевидно, было важно, чтобы народ запомнил его именно таким – гордым и величественным, и он шел как невесть какой вельможа, бросая презрительные взгляды на толпу. Его дух торжествовал, это был момент его наивысшего взлета, и толпа впитывала каждое движение вытаращенными от удивления глазами. Далее должен был наступить тот особенный драматический момент, когда приговоренный стает на колени и кладет голову на колоду. Тут тоже есть очень хорошая возможность продемонстрировать свой героизм, но Каспер решил иначе. Он улыбнулся разбойнику, когда тот подошел ближе, и этим изрядно озадачил его, а потом посмотрел на меня, и, слегка подмигнув, повернулся на одной ноге так, что меч молниеносно взлетел в воздух, описал полный круг и отсек голову Головача, еще когда тот стоял в полный рост. Все это произошло очень быстро, но толпа успела заметить дикий страх в глазах Головача, страх и разочарование, что представление, которое он спланировал, которое обдумал до деталей и которое должно было стать его последней легендой, так неожиданно оборвалось. Голова качнулась и рухнула на помост, из шеи брызнула кровь, а вытянутое тело лишь на мгновение замерло, а затем упало, как срезанное дерево. Толпа охнула и загудела.

Последней выволокли под руки Гальшку, ноги ее тащились по земле, мешковина все время сползала, подмастерья поправляли ее и тянули дальше, поскальзываясь на окровавленном помосте. Наконец они прижали ее грудью к колоде, положили сверху голову и отбросили волосы набок. Каспер примерился мечом, но увидел, что шея лежит неудобно для удара, и дал знак подвинуть тело ближе к колоде. И в этот момент я увидел ее глаза. Они едва открылись, хотя Гальшка, пожалуй, и не осознавала, что с ней происходит, находясь в отупении, но эти глаза смотрели на меня, смотрели так же прищурившись, как тогда, когда она шутила со мной, когда строила глазки и, казалось, принадлежала только мне».

Работа в аптеке Руте очень нравилась, а еще больше ей нравилось делать что-нибудь вместе с Лоренцо и при каждой возможности прикасаться к «нему». Когда «он» проделывал какие-то механические движения – переставлял баночки, мешочки или бутылочки на полках, – она незаметно подставляла свою ладонь туда, где, по ее расчетам, могла оказаться рука Лоренцо. Ей казалось, что если бы «он» вдруг обнял ее, она потеряла бы сознание. Пьянящая, неистовая любовь затопила ее доверху, она еле сдерживалась, чтобы не выдать себя, и вместе с тем стремилась, чтобы все, наконец, прояснилось и не надо было бы прятаться. Но при упоминании о Каспере ее охватывали грусть и уныние, нередко по ночам она от отчаяния плакала, укрывшись пледом, чтобы ее не услышали, и прижимала к груди вытесанного из дерева Святовита, прося спасти ее и исповедуясь ему в своих грезах.

Юлиана конечно же все это подмечала, как и замечала внимание к себе аптекаря. Она попала между двух жерновов и пыталась проскользнуть между обоими. Лукаш ей нравился, и при других обстоятельствах она бы не задумываясь позволила чувствам глубже захлестнуть себя, но то, что ее сдерживало, было непреодолимым, оно тяготело над ней, лишало воли и заставляло быть твердой. Даром, что впереди ее не ждало ничего хорошего – она не чувствовала страха, но чувствовала свой долг.

Рута во время казни разбойников решила прогуляться над рекой, она не любила того, что называли театром смерти, не любила также больших людских сборищ, от которых у нее кружилась голова. Вместо этого она чувствовала огромное волнение, которое заставляло лихорадочно биться ее сердце и покрываться румянцем щеки. Рыцарь, о котором она мечтала, появился, она его увидела и сразу догадалась, что это он. Она узнала того, о ком мечтала, кем бредила, а самое главное, что он в ее мечтах выглядел именно так. Каждая мельчайшая черта его лица, глаза и губы, его походка, его движения и привычки – все это было для нее знакомым из снов, и она, не познав еще ни одного поцелуя, теперь жаждала этих губ превыше всего. Она радовалась и плакала, и разговаривала сама с собой, время от времени спохватываясь, что ее может кто-то услышать и решить, что она снова принялась за колдовские чары. Рута сорвала мак и прижала к губам. Губы Лоренцо были красными, как мак. «Ло-рен-цо… Ло-рен-цо…», – шептала Рута, представляя, как будет произносить это имя, когда окажется с ним наедине, как он возьмет ее за руку и сожмет, чтобы дать понять о своих чувствах, ведь им придется их скрывать. Они будут