– Да! От этой нечисти всего можно ожидать. Когда-то… – задумался. – Лет вроде как с десять назад… одна такая плутовка в черную кошку обернулась и пыталась удрать, но нам удалось ее схватить за хвост и зажарить до угля.

Вскоре произошло одно ужасное и неслыханное еще во Львове событие. В шинок «Под Желтой Простыней» пришел посланец, заплатил за девку, которую звали Эмилия, и забрал с собой, сказав, что ее заказал шляхтич из Голоска, Климентович. Эмилия была еще юной и привлекательной особой, влюбившись в морского офицера, сбежала с ним из дома, но долго он ею не тешился и, привезя во Львов, вскоре бросил, а сам исчез. Девушка оказалась в большой беде. Некоторое время еще надеялась, что он вернется, и ждала его, но голод донимал все сильнее. В служанки ее никто брать не хотел, она бродила по городу, прося хоть какую-нибудь работу, но ей предлагали всегда одно и то же, от чего она шарахалась и предпочитала ночевать на берегу Полтвы под мостом святого Винцента, который с давних пор стал прибежищем для всех неприкаянных и бездомных. И в один из осенних дней, когда она промерзла до костей и ее трясло от лихорадки, поплелась она на улицу Льва и постучала в дверь, известную всему городу. Теплый и искренний прием, который ее там ждал, очень тронул ее, ведь хозяйка сразу согрела ведро воды, искупала ее, переодела во все чистое, уложила в постель в пристройке, которую занимала сама, и заботилась о девушке, пока та не поправилась. Так что Эмилия стала проституткой из благодарности, потому что не могла отплатить хозяйке злом за добро, особенно учитывая, что одежду и еду еще следовало отработать. Другие девушки не очень ее любили, потому что своей юностью она отбивала у них клиентов, зато хозяйка нарадоваться на нее не могла и нахваливала клиентам, какая это красотка, скромница, и что держит она ее только для особых гостей.

И это была правда, Эмилия стоила недешево, и не каждый мог себе позволить насладиться ее совершенным, без единого изъяна, телом. Это было не впервые, когда за девушкой присылали слугу, но впервые Эмилия имела дело с посланником, который не говорил ни слова, был хмур и неприветлив. Пройдя около сотни шагов, посланник остановился у кареты и дал знак садиться, сам сел рядом с кучером на козлах, и карета затряслась по ухабистым дорогам за город. Эмилия пыталась рассмотреть, куда они едут, но стекла кареты были занавешены шторами снаружи, а когда она попыталась приоткрыть дверь, то не нащупала защелки. Все это ее, конечно, удивляло, но страха она не испытывала, поскольку видела, что едет к какому-то уважаемому пану, раз уж он карету за ней послал. И, вероятно, пана этого она знает, потому что посланник, заказывая девушку, назвал именно ее имя. Карета раскачивалась, подскакивала и клонила в сон, вскоре Эмилия действительно задремала, а проснулась от громкого шума. Карета остановилась, пестрое многоголосие сразу взмыло в воздух – хохот, крики, звон железа, ржание лошадей, в нос ударил запах хвои, костра и жареного мяса.

Дверца кареты открылась, Эмилия вышла и увидела, что она в лесу на поляне, посреди которой стоит стол, накрытый яствами и напитками, за столом сидит общество, судя по всему, уже хорошо подвыпившее, и, весело галдя, разглядывает ее. На краю поляны притулилась избушка, из трубы которой вился дым. Неподалеку на вертеле жарили вепря, которого вращали двое слуг. Посланник подвел девушку к столу, и она кое-кого узнала, так как здесь были представители известных семейств, некоторые из них и раньше заказывали ее для себя. Девушку усадили за стол и принялись угощать, пододвигая со всех сторон блюда и подливая вино. За таким богатым столом девушке еще не доводилось сидеть, до сих пор никто ее ни на какие пиры не приглашал, она пыталась все попробовать, но ей постоянно подливали, а пить она не умела и очень быстро захмелела. И когда голова у нее закружилась, а мир накренился, кто-то схватил ее в охапку и поволок к избушке. Там сорвал с нее платье и, навалившись всем телом, даже не раздевшись, овладел ею грубо и быстро. Эмилия пыталась терпеть, и когда кто-то следующий навалился на нее и, закинув ее ноги себе на плечи, принялся с силой вгонять свой стержень, она все еще терпела, но третий уже перекинул ее животом через дубовую колоду и гарцевал сзади, держа за волосы, как коня за повод, и выкрикивая что-то непонятное, словно мчался в атаку на врага. Затем ее брали, поставив на колени, а спереди стали совать ей стержень в рот – то один, то другой, но ей никогда этот фрукт не нравился, и она стискивала зубы, вырывалась, ее дергали за волосы, пороли ремнем по заднице, красные полосы покрыли ее белое тело, кто-то засунул ей кинжал между зубов и, разжав их, все-таки вложил свой стержень и стал двигать им, тыча ей в горло, она заливалась слезами и чувствовала, что ее вот-вот вырвет. Внезапно ее изо всех сил ударили по голой спине кнутом, она спазматически сжала зубы. Раздался отчаянный крик, она выплюнула с отвращением кусок плоти, вскочила и бросилась наутек.

Она бежала по лесу, черному и неприветливому, поскальзываясь в своих легких сапожках и спотыкаясь о хворост и корни, ежевика цепляла ее за бедра, ветки дергали за волосы, а она бежала и прислушивалась к преследователям. Темные растрепанные пихты тянули к ней свои ветви, дорогу преграждали камни, поросшие скользким мхом, а то и целые скалы, из которых торчали черные руки и хватали ее за плечи, зловещий шепот обволакивал со всех сторон. Казалось, все для нее в этом лесу враждебно, она не видела никакой возможности спрятаться – хотя бы какой-нибудь норы или пещеры, где можно было бы затаиться, и чтобы никто, кроме нее, не мог туда проникнуть. Хотелось превратиться в белку. Страх бился в ее груди, слезы заливали глаза, она чувствовала, что задыхается.

– Не хочу, не хочу, – шептала она и бежала, а над головой срывались разъяренные птицы и резали воздух крыльями. Она понимала, что это конец, ей не удастся спастись, но надежда еще теплилась. Голоса преследователей сливались с шумом деревьев, треском ветвей, громким топотом и звоном оружия. Она бежала у них на глазах и слышала их хохот. Для них это обычная охота. Они не пощадят ее за то, что она сделала. За такое не щадят. За такое убивают. Поскольку она – никто. Она имеет не больше прав на жизнь, чем какая-нибудь букашка.