она была подписана чернилами? Как он тебе являлся? Как его звали? Как он был одет? Что у него было на ногах?

Наконец ведьма перестала отвечать и, закрыв глаза, высвободила себя из пытками измученного тела, выпорхнула из башни и полетела над рощами и лугами, упиваясь яркими зелеными красками, вслушиваясь в радостное пение птиц и жужжание насекомых, солнце теперь качало ее в своих лучах, и ничто из того, что окружало теперь ее тело, не беспокоило ее, а оказалось далеко-далеко, за пределами ее существования.

Палач кивнул подмастерьям, и они вместе потянули за шнур, тело ведьмы выпрямилось, напряглось, раздался хруст суставов, но крик боли не прозвучал, губы ведьмы были улыбающимися и мягкими, словно шла она не навстречу своей смерти, а навстречу своей юности. Потянули сильнее, но результат был тот же. Присутствующие беспомощно переглядывались. Казалось, вот-вот оторвутся запястья – так вздулись жилы и проступили сквозь сухую кожу кости. Но палач дал знак потянуть еще.

Ведьма почувствовала, как силы ее покидают, уже не могла лететь над рощами, темнота подавила ее, поволокла вниз и бросила на землю – она закричала, что во всем признается, и шнур ослабили. Ведьма опустилась на пол и жадно впитывала его холод, тяжело дыша.

– А ну, плесните на нее воды, – велел Зиморович, а потом наклонился и спросил: – Вивдя Павлючка, признаешься ли ты, что вышла за дьявола и насылала чары на людей и на скот, что летала на Лысую Гору на шабаш и гуляла там на бесовских пирах?

Ведьма открыла глаза, глянула на него с такой ненавистью, что тот аж отшатнулся и побледнел, и воскликнула:

– Чтоб ты сдох, как собака под забором!

– А, черт тебя побери! – выругался судья. – Сейчас ты у меня по-другому заговоришь. Давайте сюда гишпанский сапог!

Зиморович сразу нашел в манускрипте нужный раздел и стал вслух читать, может, не столько для палача и судьи, сколько для обеих ведьм, чтобы те опомнились:

– «Когда пытуемая не созналась в обвинениях, то должно применить орудие «гишпанский сапог», который одевается на ноги. Закручивание железных шипов с зубами, направленными внутрь, вызывает раздробление ног». О! Слышите? А ежели это не помогает, то советуют прикладывать к груди раскаленные куски жести. «Неистовая боль тогда спирает дыхание и выбрасывает из пытуемой через все отверстия густые, водянистые и флегмистые экс… – что за черт?… – экс… га… ляции… – гм… – которые вызывают такую вонь, что без кадила и благовоний не обойтись». Ой, нет, это не для меня, – поморщился Зиморович, но продолжил: «И если не можно добиться правды кроме как пытками, тогда она проявляется в явлениях богомерзких, гнусных, и тогда сама является богомерзкой и гнусной, и должна направить так требующую утешения мысль от видимого ада вони и бессмыслия на территорию, где преисполняетесь Ауторитетом – цена которого не суть важна, лишь бы был он неослабевающим и всемогущим, а когда надо, и жестоким». Ага! То есть отступать нам некуда, мы должны действовать, как в книге написано.

Но когда подмастерье взялся за волосы девушки, вдруг палача неудержимая сила бросила на колени перед епископом, и он затарахтел, забормотал так, словно речь шла не о жизни юной ворожки, а о его собственной, слова сыпались у него изо рта, как никогда, ведь все знали его как мрачного молчуна, из которого иногда и слова не вытянешь, он уже, может, и сам не соображал, что мелет, но молол без умолку, потому что должен был, любой ценой должен был вымолить помилование.

Палач, у которого проснулось чувство милосердия, не палач, и это не на шутку шокировало присутствующих.

– Да он сошел с ума! – воскликнул епископ. – Сатана спутал его мысли!

– Нет-нет, не сатана! – закричал палач. – Я знаю свое право! Это право палача! Раз в жизни я могу им воспользоваться. Отдайте ее за меня! Это мое право!

Епископ с недоверием посмотрел на Зиморовича, ожидая, что тот объяснит палачу всю бессмысленность его просьбы, но Зиморович кивнул:

– Это так. Раз в жизни палач имеет такое право.

– Вы шутите! – вспыхнул епископ.

– Нет, так записано в магистратской книге. И не нам менять законы. Палач имеет свое право, которым может воспользоваться лишь раз. И это, видимо, и есть тот самый случай.

– Да это… – Епископ от волнения закашлялся, надулся, как индюк, покраснел и, подобрав ризы, выбежал из пыточной.

Палач поднялся с колен, взглянул на Зиморовича и поблагодарил шепотом, Зиморович кивнул, подмастерья расковали девушку и подали ей одежду. Рута тряслась, путаясь в одежде, вероятно, еще и не до конца понимая, что произошло и что дальше ее ждет. Зиморович подошел к палачу, толкнул его в бок и, кивая на девушку, шепнул:

– А вы мужик соображающий, хе-хе. Ну, забирайте свое сокровище да скорей возвращайтесь назад, потому что эту старую клячу авось никто не посватает, а? А это же, между тем, ваша теща, разве нет? – Зиморович хлопнул себя по коленям и залился громким смехом. – Вот это да! Га-га-га-га! Ой, держите меня, не то лопну! Не каждому такое счастье выпало – пытать собственную тещу!

Палач схватил девушку за руку и поволок к выходу, а за спиной раздавался хохот, и хохотал уже не только Зиморович, но и подмастерья и нотариусы. Не смеялись только аптекарь и старая ведьма.

Они шли через Рынок, и прохожие оглядывались на них, потому что никто никогда не видел палача с девушкой, видели его только с ветреницами, с которых он собирал налог, но он никогда с ними не прогуливался, а сейчас шел с гордо задранным подбородком, не останавливая взгляда ни на ком.