Но до своего превращения в камень палач должен пройти определенный путь, чтобы его душа достаточно очерствела, чтобы не воспринимала так остро ни криков, ни стонов, ни хрипа, ни бульканья крови, ни самого ее вида и запаха. А когда это произошло, он почувствовал, что снова радостно воспринимает пение птиц, различает запахи цветов и лелеет их на своем огородике, а призрак крови уже не преследует его, не снятся отсеченные головы, и отпала необходимость так тщательно мыть руки. Он научился владеть собой, своим душевным состоянием, и когда решал, что это его не должно волновать – оно его уже и не волновало. Когда он выполнял свою работу, то все эти отрубленные головы, руки, ноги были для него частью какого-то живого механизма, который пришла пора выключить. Это то же самое, что остановить волчок, и когда волчок останавливался, а он переводил свой взгляд на толпу и видел ужас в ее глазах, то знал, что дело было сделано безупречно.

Постепенно, отрубая головы и другие части тел, он начал чувствовать что-то похожее на триумф, каждый такой удар мечом был равноценен преодолению какой-то тяжелой преграды, например, сталкиванию каменной глыбы с дороги. Но отношение к глыбе могло быть только отстраненным, а отношение к казненному было почти интимным, невидимая связь объединяла палача и жертву, то было нечто большее и более крепкое, чем кровная связь. Палач хорошо осознавал, что он овладевает людьми, которых казнил, хоть и не надолго, становится их хозяином, он мог великодушно подарить лишние минуты жизни, а мог и отобрать, и эти попытки овладения жертвой он должен был делать бесконечно, всегда заново, потому что ни с одной из них он не мог установить какого-то другого контакта – только посредством меча, веревки или принадлежностей для пыток. Он чувствовал себя наравне с Богом, ибо тот давал жизнь, а он ее отбирал. Отбирал у Бога то, что принадлежало Богу, частичку самого Бога, убивал ее и чувствовал себя падшим ангелом, вырвавшимся из ада и ставшим рядом с Господом, чтобы вершить Его суд. И порой он ловил себя на мысли, что, глядя на какого-либо человека, оценивал его только с той точки зрения, насколько легко меч срубил бы его шею, с каким звуком он бы рассек ее. И люди, словно читая его мысли и фантазии, невольно втягивали головы в плечи при встрече с ним. И он замечал это не без удовольствия. Это было чувством компенсации за то, что подвергают его анафеме, исключая из жизни города, не позволяя исповедоваться и причащаться, а цеховые уставы строго запрещали любые контакты с палачом. Исключением были лишь служащие магистрата.

Тогда принято было считать, что смерть не лишает труп чувствительности, потому что он сохраняет вегетативную силу – «след жизни». Ведь всем было известно, что существует удивительная способность трупа жертвы выделять кровь в присутствии убийцы. Тело умершего способно слышать и вспоминать, а потому еще жил обычай несколько раз окликать умершего по имени, чтобы удостовериться в его смерти. Труп – еще тело и уже мертвец, говорил Касперу отец. В глазах палача труп превращался в сырье для изготовления весьма действенных лекарств. Это была еще одна возможность заработать деньги, распродавая различные части казненного. Кости мертвеца использовали с профилактической целью, их носили на шее или зашивали в одежду, как амулет. Из обожженных костей счастливых супругов или страстных любовников приготовляли возбуждающий любовный напиток. Некоторые из фармацевтов брались за изготовление «божественной воды», названной так за свои удивительные свойства: труп казненного, который при жизни отличался хорошим здоровьем, разрезали вместе с костями и внутренностями на мелкие кусочки, все смешивали и с помощью перегонки превращали в жидкость. Позже в определенное количество этой «божественной воды» добавляли от 3 до 9 капель крови больного и осторожно взбалтывали над огнем. Если вода и кровь хорошо смешивались, это был знак, что больной будет жить, если нет – умрет. Лекарства из трупов были дорогими, поскольку приготовить их было непросто. Даже короли принимали лечебное питье, составленное из 42 капель экстракта человеческого черепа.

Каспер с отвращением вспоминал запах, который царил у Гануша в доме, где разлагались осклизлые куски, отрезанные у трупов. В отличие от Гануша, Каспер предпочел отдавать трупы на растерзание фармацевтам, а уже от них в уплату получать целебные экстракты, которые затем продавал. Он знал, что, казня преступников и всякую сволочь, принимает на себя всю их ярость и ненависть, всю их порчу и проклятия вместе с брызгами крови, он был подобен стене, отделяющей преступников от добропорядочных горожан. Человек обреченный на смерть и человек казненный вызывали у любого палача одинаковые эмоции, они все были не чем иным, как оболочками, где лишь на время затаилась чья-то душа. Ход обреченного к своей смерти был неуклонным, поэтому человека после пыток, хоть и еще живого, палач воспринимал как уже мертвого. Только так можно было стать равнодушным к человеческим крикам, стонам и хрипам. Но Каспер считал по-иному. Все казненные в его глазах очищались через казнь, их имена Каспер вспоминал, как имена святых – но своих собственных святых, чем похвастаться могли немногие, и постепенно они вырастали в его воображении до незаурядного величия, и он испытывал к ним искреннее уважение и вел с ними мысленно философские беседы, их голоса проникали в его уши сквозь шелест листьев или хруст снега, плеск дождя и хлопанье ветра. Казня их, он перенимал их грехи, и они толклись в нем, не находя себе места. Со временем казненные им превращались в живительное лекарство и оказывались в бутылочках и баночках, и он, исключительно для себя, обозначая на наклейке название экстракта, добавлял еще две маленькие буквы, которые никому кроме него ничего не говорили, а для него обозначали имена казненных. От многих, кого он вешал или отрубал голову, он получал что-то на память, перед смертью они что-то ему дарили. Обычно это были крестики на цепочке, перстни, кольца, серебряные или золотые пуговицы, подаренные вместе с кафтаном. От одного разбойника он получил расшитый персидский пояс, от другого – икону в драгоценном окладе, а от шляхтича- головореза – саблю с рукояткой в рубинах. Все эти вещи он бережно хранил и время от времени пересматривал, вспоминая, при каких обстоятельствах получил и кто что ему при этом говорил. Все это он отложил на старость, когда, поселившись где-то там, где его никто не знает, будет доживать век в добре и достатке. Может, если повезет, то и не один, а с женой и кучкой детишек. Жениться ни на ком во Львове он не мог и мечтать, но мечтать не переставал, представляя, как будет заботиться о жене, покупать ей разные дорогие наряды и ходить с ней на прогулки, любуясь закатом.

Каспер при всей своей твердости и черствости чувствовал душевный трепет в отношениях с природой, любил ходить в лес и приносить оттуда