и стены города, которые надежно оберегали от врагов, не оберегали от нечистот, так как ручьи, подплыв под стены, просачивались в них и жили там, становясь вместилищем гнили прошлых поколений. Стены впитывали запахи, втягивали в себя всю подземную вонь, всю гниль тел, когда-то их строивших, всех тех, кто проходил сквозь ворота и был похоронен за стенами. Стены будто консервировали запахи и прикосновения, дыхание и взгляды, они хранили и передавали дальше распад тканей, их ядовитые испарения.

Дома во Львове жались тесно друг к другу, улочки были узенькие, и царило в них удушье, ветер их не продувал, способствуя распространению чумы, а так как окна, которые выходили в эти узкие улочки, никогда не видели солнца, поскольку стены отбрасывали тень одна на другую, то в их комнатах всегда царили сумерки и прохлада даже в самую сильную жару. Во время войн и других ненастий, когда в город наплывали беженцы и войска, нечистоты и навоз оккупировали все, и не было ни у кого сил убрать все это вплоть до окончания разрухи. Но наконец справились и с этим, собирая по полгроша с каждой фуры и так оплачивая вывоз навоза. Хотя и навоз иногда превращался в землю обетованную, потому что во время чумы некоторые умники закапывались в него по уши, веря в его целебную силу, в его защиту, и там и умирали, пока бродячие псы не чуяли их и не вытаскивали.

Практически рядом с Ратушей мясник каждое утро резал и смолил свиней, в мясных будках терпкие тошнотворные запахи переплетались между собой. Вдоль улиц текли темные вонючие потоки, когда мясник выплескивал на улицу кровь вместе с потрохами, которые уже караулили собаки и свиньи, все эти потоки стекались в несколько выгребных ям в разных концах города. В тесных двориках мясников запахи навоза, свежих испражнений, органических остатков объединялись с вонью газов, вырывающихся из внутренностей. А та кровь, что лилась под открытым небом, стекала свободно по улицам, покрывала мостовую коричневым слоем и разлагалась в щелях. Щемящий запах вытапливаемого жира добавлял последний штрих в эту смесь отвратительных испарений. На задворках люди мочились в кустах или под стенами, никто никого особо не стеснялся, а тем временем моча уничтожала стены львовских домов, подтачивала их, как неизлечимая болезнь, запахи нечистот преследовали в садах, в брамах,[16] в узких улочках между домами, вызывая тошноту. А чуть дальше поток, когда-то впадающий в Полтву, превратился в гнилой труп, в нем замерла зеленая застоявшаяся вода, в которой разлагались дохлые коты. Идя по улице, надо было все время следить, чтобы не вступить в свиное, собачье или лошадиное дерьмо, притом последнее было не таким уж противным, так как было суше и не так мазалось, а от его кисловатого запаха тошнило гораздо меньше.

Угрозой всегда была застоявшаяся вода. Движение очищает, бездействие убивает. Полтва, находясь все время в движении, разгоняла, крошила, разводила органические остатки, зато грязь все это консервировала. Город был вымощен брусчаткой, но на некотором расстоянии от его стен, куда сбрасывали нечистоты, царили и жижа и гниль с мертвой зеленой поверхностью, похожая своей невозмутимостью на гигантское желе, которое давно испортилось и сгнило в своем потаенном нутре, и когда аптекарь тронул палкой, оно только вздрогнуло яростно, заворчало и выплеснуло сизое облачко вони. Во время дождей телеги на подъездах во Львов увязали, и приходилось их вытаскивать волами. Живописные луга осенью превращались в болота, в которых зарождалась и изобиловала своя жизнь. В вонючем шламе смешивались между собой блуждающие растительные остатки, гнилые органические отходы и останки всех нечистых существ, рожденные разложением тел. Происходил безустанный обмен паром между грунтом, вонючим торфом, который его покрывал, и водной массой, целые циклы жизни этого ада проходили тайно и невидимо, о них никто не подозревал, но их пульсацию выдавала вонь. Зимой все это покрывалось белой коркой и замирало, но не надолго, так как при любой малейшей оттепели оно оживало, чтобы весной выстрелить в воздух мириадами мерцающей мошкары. Затем вступало в свои права солнце, оно выпивало жижу, всю влагу до конца, личинки и разная мелкая сволочь погибали, и снова наступал роскошный пир трав, расцвеченный характерными для топей баранцами, огоньками и колокольчиками, выступающими над зарослями хвоща.

Лукаш взялся убедить магистрат прокопать канавы вдоль болот, чтобы они впитывали в себя влагу, и вывести их каналами к потокам.

Но все же Львову было чем гордиться, потому что мало в каком городе Европы был такой водопровод. Расположенный в окруженной лесами котловине, Львов был переполнен влагой, ее усиливало множество ручьев. Эти ручьи направили в трубы, а трубы, за которыми следили трубомастера, напаивали фонтаны, а также колодцы во дворах и на площадях. За работой трубомастеров и за регулярным течением хорошей воды во все дворы присматривало специальное учреждение curatores aquarum. Так что воду можно было пить в любом уголке Львова, не обязательно подливая к ней вино, как делали чуть ли не по всей Европе, зная, что кислое вино убивает в воде заразу.

Из города донесся звон колоколов, их музыка перекрывала любую другую, потоки звуков разливались вокруг, врываясь в шелест буков и плеск реки, осветляя пространство и делая острее все краски и запахи. Лукаш стоял, как зачарованный, вслушиваясь в дух колоколов, который заставляет остановиться и сосредоточиться, потому что ничто не передает так атмосферу триумфа, как это бесконечное повторение гармоничных звуков, особенно когда колокола звучат словно на пределе сил, и это уже не колокол, а измученный стон. Колокола звали его назад, и он послушно пустился по направлению к Краковским воротам. Проходя мимо реки, увидел, как на берегу, на лужайке, обедали нищие, деля свой нехитрый скарб, который удалось им выцыганить по церквям и монастырям, при этом они шумели и перекрикивали друг друга, очевидно, не поделив справедливо милостыню, поэтому через минуту учинилась толчея – толстая бабища, вынув из-за пазухи деревянный ковшик, куда собирала пожертвования, принялась бить им по голове, видимо, своего любовника, а дальше уже клубок тел катался по берегу, чтобы через минуту свалиться в реку.

Нищие здесь не только обедали, но и жили, сделав из тростника шалаши. Недавно они организовались в свой нищенский цех, выбрали проводников и пытались упорядочить свою полную приключений жизнь. Их хоругвь с изображением растоптанной деревянной чаши торчала посреди лагеря. К одному из куреней приковылял горбун и крикнул внутрь: