На этих словах я заснул, и снилась мне и несчастная женщина, обреченная на сожжение, для которой я ничего не мог сделать. И единственное, что сделаю, – не пойду на ее казнь.

– Вы не идете? – не могла на следующий день не удивляться Гальшка. – Но это ж так интересно!

– Что интересно? Как тело человеческое пылает и смрад разливается?

– Нет, как дьявол мучается и испытывает еще одно поражение.

– А знаешь, что сказал дьявол ее устами? Он сказал, что если мы ее убьем, то он переселится в кого-то из нас. Подумай, стоит ли тебе туда идти.

– О Господи! – Гальшка перекрестилась. – Он действительно такое сказал?

– В присутствии лавников, судей и епископа.

– Но почему это должна быть я? Там будет столько народу! Хорошо, что вы мне это сказали. Я положу в рот просвиру и буду рот держать на замке.

С этими словами она убралась, торопясь занять удобное место для наблюдения. Я же решил прогуляться за пределами города. Стражи у Галицких ворот проводили меня удивленными взглядами, потому что я был единственный, кто покидал город в то время, как изо всех ворот туда валил простой люд на незабываемое зрелище».

Лукаш любил выходить за стены и прогуливаться пригородами, которые все время увеличивались и раздувались, выстреливая шпилями церквей, укрепленных монастырей, разрастались садами и вспаханными полями. Город был окружен не только двойным рядом стен, но еще и широким рвом, а за рвом с восточной стороны тянулся от одних до вторых ворот земляной вал, высотой равный городским стенам, вырастая благодаря мусору и строительному лому. За валом шел широкий ров, через который были перекинуты подвижные мостки. А там, дальше, где текла Полтва, направляясь к Бугу, а затем к Балтийскому морю, среди пойм и запруд грудились мельницы и наспех сколоченные деревянные домики, в которых никто не планировал жить дольше, чем год-два, потому что очередной вражеский вихрь сметал все с лица земли, домики вместе с овинами и хлевами, из которых заранее забрали весь скот, вспыхивали факелами, бросали растопыренные пальцы пламени в небо, словно угрожали кому-то за эту напасть, и исчезали, рассыпавшись черными руинами. Оставались только деревья с там и сям обожженными ветвями да каменные печи. Но когда волна захватчиков откатывала, погорельцы снова все восстанавливали и заселяли эти места, потому что сердце их оставалось невредимым, сердце их, как и раньше, билось в городе, и там они проводили даже больше времени, чем в предместье, торгуя или занимаясь ремесленничеством.

На этих сельских просторах аптекарь чувствовал себя вполне уютно, пока находился на некотором расстоянии от лачуг, где вся живность жила вместе с людьми, а зимой ютилась у печи; со временем между людьми и животными образовалась какая-то очень теплая и тесная связь, животные считали, что должны оберегать не только свою территорию, но и прилегающие, и достаточно было сделать необдуманно хоть шаг не в ту сторону, как издали уже неслась целая стая разъяренных рычащих шавок, а то и нервный бык срывался с места, наклонив угрожающе голову, вдруг оживали ленивые свиньи и торопились тыкаться своими грязными рылами в незваного гостя, а гуси шипели, цинично прищурив глаза. Но животные и птицы все же не были столь опасными, как люди, так как там, в тех домиках, жили не только ремесленники и крестьяне, но и разная голытьба, выброшенная на обочину жизни, чей быт и потребности были сведены к минимуму, ничем не отличаясь от потребностей какой-нибудь букашки. Пьяницы и дезертиры, фальшивые и настоящие калеки и нищие, престарелые шлюхи и проститутки, прозванные човганками,[15] воры и беглые преступники – все они находили здесь пристанище и кусок хлеба. Неудивительно, что именно здесь можно было пополнить любую разбойничью шайку или нанять отряд для нападения на чье-нибудь поместье. Время от времени городские цепаки устраивали облавы и редко оставались без улова.

Лукаш прогуливался полями, где играли дети и пленяли запахи трав и цветов. На опушке леса несколько мужчин тащили срубленные деревья в сторону, а пни обматывали веревками и корчевали с помощью упряжки волов. Чуть дальше горела целая гора срубленных сырых веток и сильно дымила, но и запах дыма был куда приятнее, чем запах города, хотелось заполниться им и еще долго не расставаться, потому что запах города состоял из запахов стен, запаха земли и всего живого, что по этой земле ходило или прыгало.

Запахи Львова не отличались от запахов других городов, тысячи гнилостных испарений витали в воздухе, поднимаясь от скотобоен, кожевен и красилень, от множества печей, в которых сгорали дрова, солома и торф, переплетались они с запахами серы и смолы, со сгнившими овощами в подвалах Рынка, делая воздух тяжелым и даже видимым. Земля – и добрая, и злая, – земля кормила и земля убивала, изо всех ее щелей сочился поганый пар, сеющий болезни и эпидемии, потому что земля впитывала в себя продукты ферментации и гниения, становилась складом нечистот, а потому время от времени должна была выбросить из себя чумной воздух. Земля сеяла страх, в глубинах ее, пропитанных и рыхлых, а иногда еще и превращенных в вязкую жижу из-за накопленных отходов и сгнивших трупов, там, в глубинах земли, происходили невидимые процессы, что-то постоянно клокотало, пенилось, готовилось и испарялось, становясь источником вони, которая плохо влияла на живые организмы, нарушала жизненное равновесие. Эти темно-желтые, противно-зеленые и ядовито-красные ручейки, вытекающие из-под свалок мусора, могли отравить колодцы и огороды, сады и людей в домах предместья. Но