темой разговоров. Циркуль часто рисовал по памяти это озеро. Рисовал он и Забайкальские степи. Рисовал и Москву: ноги, ступающие по камню подземного перехода, да мрачную комнату, набитую безногими людьми. Как и прежде, стал выпивать по две бутылки в день. Мать уже не перечила.

Вновь частым гостем стал Олег Александрович. Он то расходился, то вновь сходился со своей, уже второй, женой. Витек был рад его визитам — тогда доза выпивки увеличивалась. Правда, к разговорам об озере мать с сыном Олега Александровича не допускали.

Однажды Олег Александрович пришел раньше обычного и сильно расстроенный. Он сказал, что Лидию прямо с работы увезли в больницу, и что врач хочет поговорить с сыном.

Прочитав вывеску у входа в отделение больницы, Витек понял, отчего в последнее время мать столь сильно похудела. Отчего силы так часто покидали ее, отчего она вскрикивала от внезапно нахлынувшей боли. Врач сказал, что хотя редко, но бывает, когда больной годами не знает о поразившем его раке. В этом случае, болезнь дает о себе знать лишь, когда ее смертоносная деятельность почти завершена, а дни больного сочтены.

Витька проводили в палату. Лидии только что сделали обезболивающий укол, и она пребывала в благостном состоянии.

— Нет, Циркулёк, нельзя мне умирать! На кого я тебя оставлю? Я должна еще жить! Куда меня положили?

— В хирургию, — неуклюже соврал Витек.

— А помнишь наше озеро? — спросила мать.

— Конечно, мама! Я тебе даже картинку с ним принес!

— Циркулёк полез в сумку, откуда выкатилась пара апельсинов и еще какая-то снедь, купленная Олегом Александровичем по дороге в больницу.

— Вот! Нашел! — положил он на простыню вырванный из тетради листок. Лидия была мертва…

Витек покончил с собой на сороковой день после смерти матери. Он отравился карбидом. Рядом с умершим нашли рисунок: окруженное лесом озеро, над которым плыли белые облака.

— Выходи, мировая контра! — лязгнул засовом комендант уездной ЧК товарищ Питухновский.

Босые, раздетые до грязного обветшавшего белья, стянутые колючей проволокой мужчины и женщины выходили из подвала. Прикомандированные к ЧК красноармейцы подсаживали их в большие дроги, размещали на лавках напротив друг друга.

— Словно на загородную прогулку везут, — простонал кто-то из приговоренных.

— На купания! — уточнил, ухмыльнувшись, товарищ Питухновский.

В начале революции было хорошо. Еще работал металлургический завод. Осужденных за контрреволюционную деятельность везли туда. Со смотровой площадки товарищ Питухновский сталкивал их в мартеновский ковш, в расплавленную сталь. С воплем летел контрик в огненную массу, окутывался дымом, превращался в факел, а затем в горстку пепла. Так казнили юнкеров и преподавателей юнкерского училища, офицеров, находившихся на излечении в госпитале, полицейских и жандармов. Потом завод встал — кончилось сырье. Контру стали расстреливать в подвалах ЧК, грузовичком возить на пристань и сжигать в пароходной топке. Затем кончился уголь для парохода и бензин для грузовичка, а в ЧК поступил приказ экономить патроны. Вот и везли каждое утро приговоренных за город. Там на обрывистом берегу «шлепал» их по головам совей любимой дагестанской шашкой товарищ Питухновский, а красноармейцы кидали убитых в воду.

Ненависти к своим жертвам товарищ Питухновский не испытывал. Просто он всегда хорошо и быстро работал. Второе не всем нравилось.

— Ты бы погонял их перед смертью. Уж очень легко они у тебя умирают. Чик — и в реку! А они должны помучиться — понять, что бороться с советской властью не только бесполезно, но и больно, — как-то сделал замечание комиссар ЧК.

— Руби сам! — протянул ему шашку комендант. — У меня нет времени с ними возиться — дел по горло!

— Да я по политической части… — сразу стушевался тот.

— Все вы по политической части, — сплюнул ему вслед товарищ Питухновский. — Зажираться стали, забывать, что революция в белых перчатках не делается.

Товарищу Питухновскому никто не возражал. Не только приведение приговоров в исполнение — все хозяйство ЧК было на нем. Нужны кому-то сапоги или френч, часы или маузер, кокаин или спирт — все шли к нему. Вот и сейчас подбежал парнишка-следователь, попросил три бутылки шампанского.

— Выдам, когда вернусь, — ответил комендант и осклабился даме, из-под пропитанной гноем повязки на левой руке которой проглядывало почерневшее мясо. — Больно ручке, графинюшка?

Эту женщину арестовали несколько дней назад. Как ни бились с ней — никого не выдала. Товарищ Питухновский вошел в следственную камеру, когда графинюшку только что вынули из ванны, где шпарили кипятком.

— Сейчас мы ей иголки под ногти забивать будем, — раскинул на столе орудия пытки следователь.