бы раз в год…

Опять я не мог разобрать последних слов.

– Пойду еще раз поставлю эту пластинку.

– Она уже всем надоела.

– Надо же разобрать слова.

Это была не пластинка, а покоробленная рентгеновская пленка. Звукосниматель еле справлялся с нею, а для того, чтобы она крутилась, в середине ее придавливали перевернутым фужером.

Я громко читал меню:

– Шашлык из козлятины со сложным гарниром!

Конечно, кто-то уже нарисовал в меню козла и написал призыв: «Пожуй и передай другому».

– Коктейль «Загадка», – читал я.

– Конфеты «Зоологические».

Катя веселилась вовсю.

– Сережа, ты уже разрешил все загадки? – спрашивала она. – Наверное, ты уже съел целого козла. Я слышала, в сопках стреляли – наверное, специально для тебя загнали какого-нибудь архара. Колька, я правильно говорю: архара, да?

Сергей вяло улыбался и грел ее руки, взяв их в свои. Он был налитой и мрачный, должно быть, действительно много съел, да и выпил немало.

Когда мы заходили в столовую с галантным бичом, Костюковским, Сергей был еще свеж. Он ужинал вместе с заведующим, они чокались, протягивали друг другу сигареты и смеялись. Приятно было смотреть на Сережу, как он орудует вилкой и ножом, прикладывает к губам салфетку. С таким человеком приятно сидеть за одним столом. Он махнул нам рукой, но мы чокнулись с Костюковским и пошли обратно в очередь.

Я, должно быть, еще мальчишка: меня удивляет, как Сергей может быть таким естественным и свойским в отношениях с пожилыми людьми традиционно начальственного вида. Я просто теряюсь перед каракулевыми воротниками, не знаю я, как с ними нужно разговаривать, и поэтому или помалкиваю, или начинаю хамить.

Кода мы втроем прилетели в Фосфатогорск, Сергей как раз справлял новоселье. Он был потрясен тем, что мы приехали сюда, я и Арик, и, конечно, был потрясен Катей. А меня потрясло то, что Сергей стал моим начальником, и, разумеется, все мы были поражены его квартирой, уголком модерна на этой бесхитростной земле.

Конечно, мы были приглашены на новоселье. Мы очень монтировались, как говорят киношники, со всем интерьером. Как ни странно, начальники и их жены тоже хорошо монтировались. Одну я сделал ошибку: пришел в пиджаке и галстуке. Сергей мне прямо об этом сказал: чего, мол, ты так церемонно, мог бы и в свитере прийти. Действительно, надо было мне прийти в моем толстом свитере.

Сергей обносил всех кофе и наливал какой-то изысканный коньячок, а начальники, в общем-то милые люди, вежливо всему удивлялись и говорили: вот она, молодежь, все у них по-новому, современные вкусы, но ничего, дельная все-таки молодежь. Ужасно меня смешат такие разговорчики.

Когда мы снова вошли в столовую уже с апельсинами в руках, Сергей сидел один. Мы подошли и сели к нему за стол. Он был мрачен, курил сигарету «Олень», на столе перед ним стояла недопитая рюмка, рядом лежал тихо пиликающий приемник, а возле стола на полу валялись кожаная куртка и яйцевидный шлем. Бог его знает, что он думал о себе в этот момент, может быть, самые невероятные вещи.

Он дал нам возможность полюбоваться на него, а потом стал греть Катины руки.

– Доволен? – сказал он мне. – Доказал мне, да? Высек меня, да?

– Угости меня чем-нибудь, Сережа, – попросил я.

– Пей. – Он кивнул на бутылку.

Я выпил.

– Женщине сначала наливают.

– Моя ошибка, – сказал я. – Давай, значит, так: ты грей женщине руки, а я буду наливать женщине.

Он выпустил ее руки.

– Удивляешь ты меня, Калчанов.

Катя подняла рюмку и засмеялась, сузив глаза.

– Он тебя еще не так удивит, подожди только. Сегодня день Калчанова, он всех удивляет, а завтра он еще больше всех удивит.

– Катя, – сказал я.

– Ты ведь думаешь, он просто так, – продолжала она, – а он не просто так. Он талант, если хочешь знать. Он зодчий.

Я молчал, но мысленно я хватал ее за руки, я умолял ее не делать этой вивисекции, не надо так терзаться, молчи, молчи.

– Это ведь только так кажется, что ему все шуточки, – продолжала она. – У него есть серьезное дело, дело его жизни…

– Неужели в самом деле? – поразился Сергей, с удовольствием помогая Катиному самоистязанию.

– Конечно. Он дьявольски талантлив. Он талантливей тебя, Сережа.

Сергей вздрогнул.

– Пойдем-ка танцевать, – сказал я, встал и потащил ее за руку. – Ты зачем это делаешь? – спросил я, обнимая ее за талию.

Она усмехнулась.

– Пользуюсь напоследок правом красивой женщины. Скоро я стану такой, что вы все со мной и разговаривать не захотите.

От нее пахло апельсиновым соком, и вся она была румяная, юная, прямо пионервожатая из «Артека», и ей очень не шел этот тон «роковой женщины». Мы затерялись в толкучке танцующих, казалось, что нас никто не видит, казалось, что за нами никто не наблюдает, и мы снова неумолимо сближались.

Крутился перевернутый фужер на проигрывателе, края пластинки были загнуты вверх, как поля шляпы, но все-таки звукосниматель срывал какие-то хриплые, странные звуки. Я не мог различить ни мелодии, ни ритма, не разбирал ни слова, но мы все-таки танцевали.

– Успокоилась?

– Да.

– Больше этого не будет?

Я отодвинулся от нее, насколько позволяла толкучка.

– Давай, Катерина, расставим шашки по местам, вернемся к исходной позиции. Этот вариант не получается, все ясно.

– Тебе легко это сделать?

– Ну конечно. Все это ерунда по сравнению с теми задачами, которые… Точка. Ведь ты сама сказала: у меня есть большое дело, дело моей жизни.

– А у меня есть прекрасная формула: «но я другому отдана и буду век ему верна». И кроме того, я преподавательница русского языка и литературы.

– Ну, вот и прекрасно!

– Обними меня покрепче!

Без конца повторялась эта загадочная пластинка, ее ставили снова и снова, как будто весь зал стремился к разгадке.

– Этот вечер наш, Колька, договорились? А завтра – все… Не каждый день приходят сюда пароходы с апельсинами.

Я вспомнил тихоголосого певца, спокойного, как астроном. Мне стало легче от этого воспоминания.