и даже не в подвалах… Хотя я не получила нужного ответа на свой вопрос. Ты только что в городе сказала, что более не можешь исполнять танец должным образом, что ветры не отвечают тебе. Это частично объясняет твой отказ быть полезной. – Королева оттолкнула молитвенник, на мгновенье лицо её сделалось брезгливо-недовольным. Четки защелкали, вымеряя ритм слов. – Зачем мне куколка, если она, то есть ты, сломалась? Зачем мне навязанный рождением Альбы мир с соседями, если он мешает унять амбиции северян или присоединить земли юга?

– Значит, мои слова подслушивали? – от изумления Зоэ забыла, что теперь следует молчать и не злить королеву. Плясунья покосилась на скорбно сморщившегося секретаря. – Ну ничего себе бегают эти, у вас на службе которые…

– Надежные люди, – вроде бы развеселилась Изабелла. – Значит, ветер в порту ты отказалась менять всего лишь потому, что стала… – королева добыла из-под молитвенника лист и сверилась с записями. – Стала пустотопкой. Звучит омерзительно. Почему же я должна кормить дармоедов: твою нелепую, неродную по крови семейку и тебя, солгавшую своей правительнице и покровительнице? Зачем, если ты сделалась для меня – бесполезной?

Зоэ промолчала и с надеждой покосилась в сторону окна. Радуга истаяла, но в небе сохранился сочный оттенок синевы, не пересушенной жарой. Изгнание из столицы было бы счастьем. Долгожданным! На миг голова закружилась от предвкушения: королева сейчас прогонит свою плясунью. Совсем прогонит! И станет возможно уйти. Зоэ вздохнула, мысленно уходя из города и оставляя за спиной дорогущие вещи, составляющие столичное имущество и по большей части подаренные самой Изабеллой, иногда и от души, пожалуй. Но обыкновенно даже и в этом случае расположение королевы проявлялось так странно… Сухо, словно всякое слово – строка приказа, и диктует его Изабелла принародно. То есть превращает диктовку в зрелище, предназначенное для двора, а то и всей столицы. Увы, в ответ на каждый подарок следовало строго по этикету высказывать напыщенно-нудную признательность. Получалось ложно, с кучей поклонов, с неизменным созерцанием узоров каменного пола. Зоэ всякий раз страдала, получая подарок, и безуспешно пыталась понять: честь или наказание это принятие и дарение…

Лишь пребывая в опале, можно выйти из жилья, никогда не бывшего родным домом – и не заботиться о надежности замка на дверях. Так хорошо: налегке и не оборачиваясь покинуть город, где даже дождь – не благодать, а лихорадочный пот, выступающий на камнях. Где утро пахнет гнилой рыбой и нечистотами, а люди не поднимают головы и не видят изгиба радуги, пока им не укажут на это чудо, буквально уговаривая отвлечься от забот хоть на миг.

Плясунья улыбнулась, забывшись и не раскрыв веера. Она грезила о своей немилости. Вот она ранним утром минует пустые улицы, еще не замусоренные суетой дня. Вдыхает залпом, допьяна ветер вне города, а он вмещает саму свободу… и Зоэ скидывает тесные башмаки и шлепает по пыли босиком, перешучиваясь с Альбой и слушая его стихи, немудреные, но милые.

– Так я могу удалиться в эту… опалу? Прямо теперь? – неосторожно понадеялась Зоэ вслух.

Королева выхватила с колен, из под стола, веер и успела-таки спрятать улыбку в черной кружевной тени.

– Куколка, с тобой не скучно, даже с бесполезной, – отдышавшись, признала Изабелла весьма неприятное для Зоэ. – Но мне чертовски… прости меня Мастер, мне просто дьявольски невыгоден и скучен мир. Именно теперь. Вы с Альбой – причина его нерушимости, и ты могла бы хоть поубиваться для приличия, а не светлеть лицом при слове «опала». Я тебе что, не даю жить в удовольствие? Чего тебе, маленькая дрянь, не хватает? Год я не замечаю мерзавца Кортэ, гуляющего страшнее покойного Филиппа Буйного. Новый наш патор тоже терпит выходки злодея, помыкающего столичной обителью багряных. Факундо свят: он прощает даже тебя, хотя ты бываешь на исповеди много реже, чем в самых похабных гостериях столицы. А я благочестива и я, бочку пороха вам с нэрриха под зад, неустанно молюсь за всех.

– Да уж… тяжело.

– Пошла вон, – устало поморщилась королева. – Видишь, я в бешенстве. Прежде ты умела танцем вышелушивать это из моей души. Но теперь я не желаю делаться мягче, да и ты разучилась умягчать. Убирайся и помни: если я снова буду вынуждена ждать, ты за это ответишь. Единственное существо, чья защита была воистину действенна в отношении тебя – нэрриха Ноттэ, вот только ах, он мертв давно и безвозвратно. О-о! Теперь ты помрачнела, тебе паршиво – а меня отпустило… Учись управлять лицом, куколка. Это дворец, тут быстро выбивают из игры впечатлительных дур.

– Я вовсе не хочу играть.

– Разве я спросила тебя, чего хочешь ты? – опасно ровным тоном уточнила королева. Щелкнула пальцами, глянула на вздрогнувшего секретаря. – Эй, ты! Проводи пустотопку до часовни Льемского столпа и проследи, чтобы исправно молилась о ниспослании смирения. – Изабелла снова нырнула в тень веера. – Смирение Зоэ… Кажется, я возжелала несбыточного чуда. Теперь – пошла прочь.

– Как будет угодно вашему величеству, – вывела Зоэ благочестиво-вдохновенным шепотом, старательно потупившись и покаянно сложив руки.

Изабелла фыркнула в веер и резко сложила вещицу, стуком обозначила: довольно шуток. Секретарь разогнулся, ревматично кряхтя и не имея сил сдержать вздохи-жалобы на боль в затекшей шее и сведенных судорогой ногах. Под угрожающе-пристальным взглядом королевы движения сделались увереннее, секретарь покинул кабинет, почти не хромая, прикрыл дверь и сразу сник. Остановился… глубоко вздохнул и побрел, не оглядываясь на Зоэ. Формально он сопровождал плясунью, на деле – отдыхал от колючего настроения её величества. Зоэ тащилась за нерадивым конвоиром, не пытаясь оспорить приговор. Да, в часовне теперь темно и душно, стоять на коленях и бормотать молитвы, не засыпая и не прерывая речитатива – тяжело. Но Альба наверняка скоро объявится и если не спасет от наказания, то скрасит его. Он умеет и самые нудные молитвы петь так, что звучат они вполне интересно. К тому же Альба верит в Мастера совсем по-настоящему, даже как-то детски восторженно, взахлеб.