новорожденного, капризничать и требовать внимания. Тем более, сыну ветра вроде бы самой природой полагается быть – ветреным, непостоянным и даже склочным. Достаточно разок глянуть на Кортэ, чтобы осознать, каков на деле норов у ненастья…

– Этот твой стих получился неплохо, – Зоэ пересилила себя и выговорила слова старательно, совсем без дрожи в голосе.

Прикусив губу, она начала распрямляться, упрямо и последовательно отдирая взгляд от мостовой, как отдирают присохший финик – колупая с краешка и поддевая все дальше. Сперва Зоэ постаралась проследить стык камней и глянуть на стенку дома, затем уговорила взгляд вскарабкаться по стволику лозы до низкого подоконника, вползти по раме окна – выше и выше. Аж шея ноет! Настроение – оно не финик, если уж расплющилось в лепешку, его не смахнешь в совок и не выбросишь заспросто, заменив новым.

– Да, сегодня удалось мне похвалиться очень кстати… пусть сонет и недозрелый, – Альба остановился, развернул Зоэ лицом к себе, критически осмотрел, стер пот с её лба. Улыбнулся, осторожно погладил по волосам. – Танцующая с ветром, почему сегодня даже любимый юго-западный не в радость тебе? Скажи, не держи в себе, так легче. Ты ведь знаешь, я умею слушать. Иного важного пока не освоил, но слушаю неплохо.

– Я пустотопка, – лицо исказилось помимо воли, слезы, вроде бы высохшие вместе с дождем, вновь звенели в голосе и висели на ресницах. – Я была не такая, а вот – вся изошла на глупости, понимаешь? Ничего больше не умею и не могу, я тьфу, шелуха, мякина…

Зоэ сморгнула и помимо воли улыбнулась, кисло и криво – попросила о сочувствии. Хорошо жалеть себя и страдать, когда на тебя обращено внимание Альбы! Его темные глаза, как тот самый виноград из стиха, очередной раз впитают горечь твоих бед, и обязательно станет она хоть самую малость слаще – без причины, просто от разделенности беды. Зоэ смахнула слезинку, улыбнулась иначе, ровнее и шире. Так попросили пальцы Альбы, тронув уголок рта. Нэрриха хитро прищурился, довольный радостью, нарисованной его стараниями.

– Теперь я вижу: недалече утро. – Альба огляделся нарочито-деятельно. – Не выпить ли нам, в самом деле, сидра?

– Пьяницы вы оба, ты и Кортэ, – куда увереннее улыбнулась Зоэ. – Идем. Мне велено явиться во дворец к полудню, я уже нарушила кучу правил! Опять буду строго воспитана злющим секретарем её величества. Ну как его, зануду, терпит наша Бэль?

Зоэ сама нырнула под руку нэрриха и заторопилась, более не уделяя внимания мостовой. Отчищенное щетками дождевых струй небо было синим, глубоким. Крылья птиц вспыхивали мгновенной белизной, перемешивали и взбивали счастье одоления непогоды.

– Глупые чужие правила следует сваливать кучей и не разбирать никогда, пусть гниют в забвении, – серьезно согласился Альба, поглаживая кожух виуэлы. – Порядок лишает тебя радости. Это недопустимо… но поправимо!

Зоэ хихикнула и пошла быстрее, цокая каблучками и вслушиваясь в звук – легкий, без спотыкания сомнений и шарканья горечи. Альба едва слышно постукивал ладонью по виуэле и шагал в такт, словно танец вовсе не завершился, словно вся жизнь – сплошная пляска… а свидание с ветром, неудавшееся в предгрозовой хмурости утра, еще не поражение, но всего-то короткий штрих в большом и сложном узоре движения…

Платки у нэрриха не переводились, так что Зоэ привычно, на ощупь, выдернула из его кармана очередной и промакнула последнюю шальную слезинку. Плотнее прильнула к боку Альбы, еще разок шмыгнула носом, молча радуясь уюту убежища. А кто тронет? Да лишний раз и не глянут, вид у Альбы внушительный, эсток на перевязи боевой, и взгляд его далеко не каждому сулит виноградную сладость.

Альбу в городе знают. Великая, любому известная тайна: младший нэрриха приходится учеником покойному сыну тумана, златолюбивому и неугомонному Кортэ. Столь же всеобщий секрет – то, что дон Кортэ здравствует вопреки известию о своей трагической смерти, подверженному надежными свидетелями. Это не удивительно. Кортэ очень, очень опасен в гневе, потому тайна его воскрешения столь глубока, потому дон бессовестно пользуется ею, не прячась. Кортэ, сын тумана – так он сам себя именует – проводит время в столице шумно, а уж сидра пьет более, нежели вообще возможно и во хмелю сей яростный дон драться лезет чаще и упрямее, чем допустимо для самого завзятого повесы.

Зоэ, окончательно отбросив огорчение, решительно дернула названого брата за рукав.

– Аль, как же так: никто не сказал королеве, что Кортэ жив? Это за год-то с лишком?

– Правители щедры на казни тем, кто темные несет им вести… К тому же дон Кортэ и сам не молчит, – чуть помедлив, нэрриха сплел новую рифму, тряхнул головой и добавил иным тоном, игривым. – Болтунам он без разбора языки готов порезать. Всем подряд и неустанно.

– Город немых, – хихикнула Зоэ.

– Берегись его, о Зоэ, и тебя – не пожалеет, – тем же тоном упредил Альба.

– А ты-то спасешь меня?

– Я в первом круге опыта, он в четвертом, – вздохнул нэрриха, снова погладил виуэлу. Как обычно, серьезные слова он не стал наспех рифмовать. – Но это мало что значит. Ты родня мне, а он, если взъестся, не прав. Я тебя спасу. Обязательно.

Дальше, в гору, пошли боковой улочкой, взбираясь по узкому шнуру мостовой, сплошь составленному из веерных полукружий обожженного кирпича. Кладка была старой, местами щербатой, она норовила коварно поймать каблук в щель и нарушить ритм движения. Улочка, впрочем, попалась веселая, она щурилась на путников мелкими лужицами-глазами, серыми в тенях и синими, когда изгиб допускал в колодец стен солнце, щедрое, летнее – готовое расшвыривать без счета звонкую медь бликов.

Влага дождика, короткого, как дурное настроение Зоэ, стремительно сохла. Камни одевались в пыльный бархат, теплели, звучали иначе. Плясунья продолжала выстукивать ритм – почти ровный, но содержащий легкую, едва уловимую особинку: строй стиха, недавно напетого Альбой. Получалось