Потом наружу выскочил Атталик – взъерошенный, мокрый, с дорожками от слез на щеках. К его лицу и одежде прилип мусор и крошки навоза. Он судорожно подтягивал дорогие шаровары, из которых был вытянут гашник, а ременный пояс в серебряных бляхах – гордость юноши, считающего себя мужчиной, – и вовсе подевался неизвестно куда. Над головой Атталика с задорными воплями вился Мыш.

В дверях юный заложник вскинул блестящие от слез глаза на свой нож, глубоко всаженный в притолоку. Чтобы вытащить его, нужно было обладать ростом Волкодава. Да, пожалуй, и его силой. Атталику пришлось бы громоздить скамью на скамью или, того унизительней, обращаться к кому-либо с просьбой. Он вылетел вон, даже не замедлив шагов, и конюхи вернулись к прерванным делам. Жаловаться Атталик не побежит, это все знали.

Немного позже Волкодав поймал во дворе боярина Крута, чуть не раньше всех вышедшего из дружинной избы. Он сказал ему:

– За Атталиком, заложником, присмотр потребен, воевода.

– Рассказывай! – велел Крут.

– Он смерти искать вздумал, – сказал Волкодав.

– Что?..

Волкодав вкратце поведал, как юнец пытался на него нападать. Боярин сперва недоуменно сдвинул брови, но потом подумал и согласно кивнул. Действительно, для умельца вроде Атталика покушение на Волкодава мало чем отличалось от прямого самоубийства.

– И что ж ты над ним сотворил? – осведомился боярин, лихорадочно соображая, видел он сегодня с утра юного сегвана или же нет.

– Вожжами выпорол, – усмехнулся Волкодав. Его бы не особенно удивило, если бы Крут расшумелся и предложил ему знать свое место, но Правый только покачал головой:

– Он сын кунса, телохранитель. А ты кто? Ты унизил его…

Волкодаву захотелось сказать, что знатному человеку, так уж трясущемуся над своей честью, не грех бы выучиться ее оборонять.

– Верно, унизил, – сказал он. – Атталик с ума сходит по государыне, воевода, и в петлю готов лезть оттого, что госпожа к нему равнодушна. Пускай лучше меня ненавидит.

Крут поразмыслил над его словами и вдруг широко улыбнулся. Он тоже достаточно насмотрелся на подобных юнцов, горячих и безрассудных, особенно когда дело касалось любви. Да что там! Сорок лет назад Крут сам был точно таким же и еще не успел этого позабыть. Он знал, что как следует, до полной безысходности, унизить может только любимая. Девушку не вызовешь на поединок и никакой силой не заставишь явить благосклонность. НАСТОЯЩУЮ благосклонность. Которую не купишь подарками и насильно не вырвешь… (Боярин попробовал представить, чем кончилось бы дело, попробуй Атталик силой принудить кнесинку, скажем, к поцелую, и его улыбка стала еще шире.) …А вот если тебе задал трепку мужчина, тут кончать счеты с жизнью вовсе не обязательно. Наберись терпения, и когда-нибудь можно будет поспорить на равных…

Уедет кнесинка, но отныне Атталику будет чем жить. Сын кунса, выпоротый вожжами… Да чтоб он когда-нибудь такое забыл!..

Волкодав видел: боярин отлично понял его затею. И это было хорошо. Он не слишком надеялся выразить в словах то, что они оба так хорошо чувствовали.

– Если бы ты, воевода, драться его поучил, он был бы при деле, – сказал Волкодав. – И толк, глядишь, будет…

Отъезд кнесинки стал событием, которое Галирад запомнил надолго.

Для невесты приготовили просторную крытую повозку: в такой можно с удобством расположиться и на ночлег, и днем, во время езды. Повозка негромко рокотала колесами по бревенчатой мостовой, возглавляя вереницу обоза и удивляя народ замечательной резьбой на долговечных маронговых бортиках и прекрасным кожаным верхом, не боящимся ни дождя, ни солнца, ни снега. Пока, однако, внутри помещалась только старая нянька да девушки-служанки. Кнесинка предпочла любимую кобылицу. Она сидела в седле, и не то что лица – даже рук не было видно из-под обширной, как скатерть, темно-красной фаты. Снежинку вел под уздцы сам велиморский посланник, шедший, в знак величайшего уважения, пешком.

Путь шествия пролегал галирадскими улицами в стороне от мастерской хромого Вароха. Тилорн с Эврихом загодя присмотрели вне городских стен, неподалеку от большака, поросший травой холмик. С этого холмика они смогут долго следить взглядами за Волкодавом, да и ему не придется особенно отвлекаться от дела, высматривая его в людской толчее…

Волкодав знал, где они будут его дожидаться, однако почувствовал их там гораздо раньше, чем смог в ту сторону посмотреть. Это было сродни прикосновению. Дотянулась невидимая рука и погладила его по щеке. Мы любим тебя, Волкодав. Мы очень любим, тебя. Мы всегда будем помнить тебя и ждать, возвращайся ДОМОЙ…

Волкодав поднял голову и – будь что будет – позволил себе несколько мгновений неотрывно смотреть на холм, круглую вершину которого венчало пять человеческих силуэтов, темных против облачного неба. Ниилит, жмущаяся к Тилорну. Волкодав так и не попытался спросить, откуда родом мудрец. А теперь, скорее всего, и случая-то не будет спросить. Эврих, тоже неразбери-поймешь: по речам вроде аррант, а повадки… младший брат Тилорна, по молодости лет еще не отвыкший кичиться книжной ученостью… Старый Варох с внучком Зуйко…

Они махали ему руками, все пятеро.

Волкодав почувствовал, как дрогнуло сердце, а перед глазами появился туман, который он поспешно сморгнул. Совсем как тогда, черемуховой весной, когда он смотрел из леса на свой родной дом. И думать не думал, что вновь испытает нечто подобное.

Если бы я убил Людоеда днем, я никогда не встретил бы этих людей. Потому что сам бы погиб. Да и кое-кого из них, надобно думать, уже не было бы в живых. Но я пришел ночью, и вот она, моя семья, – стоит на холме. Моя семья.

Которую Хозяйка Судеб снова у меня отнимает. Но я поступил так, как поступил, и ни о чем не жалею, потому что, со мной или без меня, они все-таки живы.

Давно отвернувшись от пяти фигурок на вершине холма, Волкодав с хмурой настороженностью озирал толпу. На своих он больше не смотрел и тем более не махал в ответ. Еще не хватало проворонить какого- нибудь злодея только из-за того, что телохранителей, видите ли, тоже иногда провожают. Телохранителю, если только он дело исправляет как следует, о своем переживать особенно недосуг.

Что иногда даже и к лучшему.