то. Да я и сама не глухая. Ты венн: значит, все это не просто так. Вы стали ссориться сразу, как только я тебя наняла. Вы оба мне служите, я вам обоим верить должна… а вы съесть друг друга готовы. Почему?
Мысленно Волкодав выругался, а вслух сказал:
– Не стоит об этом говорить, госпожа. Она отрезала:
– Стоит! Я ведь тогда выбрала не его, хоть он мне и родственник! Должна я после этого хотя бы знать, что у тебя на уме?
«Государыня, – мог бы сказать кнесинке Волкодав. – Меня все твои-витязи и бояре, сколько их есть, по первости проглотить были рады. Только Правый, когда понял, что я вместо пса при тебе, все мне простил. А Левый еще пуще из шкуры полез, чтобы меня избыть. Канаона и Плишку, ухорезов своих, в телохранители сватал… Почему? Ведь не дураком родился?.. Когда через Сибур переправлялись, мне чуть глотку не грыз, чтобы тебя на первом пароме отправить. Сказать тебе, кнесинка, кого велиморцы на том берегу под елкой ущучили?.. А Старая дорога? Нашел времечко против нечисти исполниться, сестру везя к жениху. И когда те полезли, куда его молодцы подевались, хотел бы я знать? Не многовато ли, госпожа? А теперь сама подумай: кто в Галираде первая невеста после тебя? Ну-ка, если с тобой… – тьфу, тьфу, тьфу! – …кого с Людоедовьм сынком мигом окрутят, чтоб зла не держал?.. Правильно: Варушку-красавицу, Лучезара свет Лугинича сестрицу тупоумненькую…»
Вот сколько всякого разного мог бы вывалить кнесинке Волкодав. Вполне возможно, избавляя тем самым себя и ее от множества зол. Венну легче было бы откусить себе язык. Он сказал только:
– Я здесь тебя стеречь, госпожа. А не на родственников наушничать.
Ветерок шевелил его волосы, которые он только что впервые заплел после сражения обычным порядком.
Кнесинка поняла, что не выжмет из него больше ни слова. И сникла, чуть не расплакавшись от бессильной досады. В свои семнадцать лет она умела разговаривать на торгу с шумливым галирадским народом и убеждать сивогривых упрямых мужей, годившихся ей в деды. С одним Волкодавом у нее получалось в точности по присловью о косе, нашедшей на камень. С той существенной разницей, что «камня» этого до смерти боялась вся ее свита. Кто в открытую, кто тайно. Сама кнесинка успела понять: если венн принял решение, уговаривать его бесполезно. Приказывать – тоже. А иногда и расспрашивать, почему так, а не этак. Вот и решил бы, с какой-то детской обидой вдруг подумала кнесинка. Раз и навсегда. За себя и за меня. За нас двоих. Так ведь не хочешь…
Возвращаясь вместе с нею к повозке, Волкодав обратил внимание на конного отрока, быстрой рысью скакавшего от головы обоза. Кроме Лучезаровичей верхами ездили только дозорные, которых высылали в стороны и вперед. Волкодав отметил, как сразу насторожились, подобрались братья Лихие. Их дело молодое, страсть хочется кнесинку хоть от чего-нибудь, а защитить. Сам он не слишком обеспокоился, увидя дозорного. Обнаружься на дороге что-нибудь вправду опасное, молодой воин, надобно думать, иначе нес бы недобрую весть. Волкодав видел, как поворачивались к нему мерно топавшие ратники, о чем-то спрашивали. Юноша в ответ махал рукой, успокаивал. Ратники замедляли шаг.
Подъехав к повозке, отрок соскочил наземь и приблизился, ведя рыжего коня в поводу.
– Государыня, – поклонился он кнесинке. – Прости, государыня, народ здешний троих мужей на дорогу прислал. Говорят, хотят слово молвить с тобой.
– Что за люди? – спросила Елень Глуздовна. Реденькая шелковая сетка снова колыхалась перед ее лицом, прижатая серебряным венчиком. – Как выглядят? Видел ты их?
– Говорят как вельхи, государыня, – ответствовал юноша и добавил, подумав: – как восточные. Хотя не совсем. И лицами вроде вельхи, только…
Он пожал плечами и растерянно замолчал, отчаявшись передать словами странное чувство, которое навеяли на него лесные мужи.
– Ладно, – кивнула кнесинка. – Скажи, чтобы старшины собрались сюда, и пусть приведут тех людей. Отрок переступил с ноги на ногу;
– Они с оружием, государыня. Велишь отобрать?
– Ничего не отбирать, – сразу распорядилась мудрая девушка. – Мы здесь тоже с оружием. Не надо, чтобы они обижались.
Волкодав, конечно, ничего не сказал, но про себя одобрил ее. Однажды еще дома (так он, к собственному удивлению, думал теперь о Галираде) он случайно услышал, как Эврих говорил Тилорну: «Чем примитивней дикарь, тем легче обидеть». Он тогда принял эти слова на свой счет и весьма оскорбился, но не показал виду, потому что не дело обсуждать предназначенное не тебе. Только выждав полных две седмицы, он спросил у Тилорна, что значило «примитивный». Тот объяснил. Теперь он вспоминал заумное слово и думал, как глупо было обижаться тогда. Нужно родиться круглым дураком либо спесивым сольвенном, чтобы считать веннов неразвитыми и простыми, как топорище. Другое дело харюки. Если только это и вправду были они. Что взять с племени, которое вот уже добрых двести лет не казало носа из родных чащоб и мало кого впускало извне. Это только в сказках мудрецы живут в запертых башнях, куда нет ходу смертному человеку. В жизни – шиш, не получится.
А чтобы обидчивые дикари, которым благородная кнесинка сохранила оружие, не обратили его против нее же, – на то и кормились подле нее трое телохранителей…
Красивое складное кресло, которое нарочно для таких случаев везла с собой госпожа, сгорело вместе с шатром. В ход пошел кожаный короб Иллада: лекарь только поахал, предчувствуя, что хранимые там снадобья сейчас же понадобятся кому-нибудь из болящих.
– Ничего, встану, – заверила кнесинка. – Экая важность.
На ящик живо накинули красивое вышитое покрывало. Кнесинка уселась, служанки уложили правильными складками ее белый, подбитый мехом плащ и встали честь честью сзади и по бокам. Мал-Гона и Аптахар подоспели бегом, Декша появился чуть позже – не мог бежать из-за раны. Лицо у него и так было зеленое. Иллад сейчас же порылся в пухлом поясном кошеле и вложил ему в руку маленькую желтую горошину. Декша отправил горошину в рот и, кривясь от горького вкуса, благодарно моргнул лекарю. Кивать было больно.
Левый – раненое достоинство – не пришел совсем, хотя его звали.
Лесные гости показались почти сразу, как только были окончены суетливые приготовления. Трое мужчин, все невысокие и коренастые, в одеждах из меха и толстого полотна, окрашенного дроком и лебедой в разные оттенки желтого и красного цвета. Все трое показались Волкодаву схожими между собой, как братья. Или отец с сыновьями. Цепко приглядываясь, он отметил про себя низкие лбы, тяжелые челюсти, заметные даже сквозь бороды, и угрюмое выражение глаз. Такое бывает у человека, который силится постичь нечто заведомо недоступное его разумению. Ну как есть харюки, определил про себя Волкодав. Угрюмцы. Кабы еще не обнаружилось, что они поколениями женятся на родных сестрах. Уж на двоюродных-то – как пить дать!
Между тем лесные посланцы остановились перед кнесинкой и преклонили колена. Те, что шли по бокам, опустились на оба, тот, что посередине, – на одно. Волкодав присмотрелся к нему. Плащ у него был из недорогого меха – медведины, – но как скроен! Шкура с головы зверя служила капюшоном и почти покрывала лицо, шкура с лап одевала руки и ноги, а все следы разрезов и швов были настолько искусно запрятаны, что глаз их не различал. Священное одеяние, которое предок-зверь позволял носить только старшему среди своих потомков. И то не каждый день, – лишь в особенных случаях, требующих прародительского присмотра.
Коленопреклоненные угрюмцы помалкивали, ожидая, чтобы молодая правительница к ним обратилась, и она не стала их томить.
– По здорову вам, добрые люди, под кровом этого леса, – сказала она на языке восточных вельхов. – Не стану пытать, кто таковы. Мы здесь гости проезжие, а вы хозяева, вам и расспрашивать, а нам ответ держать. Скажу лишь о том, что сразу видно: люди вы достойные и сильного рода, рода Красы Лесов… – Тут она многозначительно обежала глазами медвежий плащ стоявшего посередине. – Не случится ли страннице, забредшей в ваши изобильные ловища, чем-нибудь удружить крепкоплечим охотникам?
Ей ответил стоявший по правую руку:
– Пусть кукушка прокукует тебе с зеленого дерева, светлая госпожа. Роннаны, дети Лесной Ягоды,
