в двух шагах позади. Спина леди Эльзы закаменела -- словно от страха.

 -- Вы боитесь, леди... -- привычное обращение едва не сорвалось с губ, но он вовремя заменил его более подходящим: -- леди Эльза?

Она молчала долго, рассматривая пламя в камине, а потом тихо сказала:

 -- Да, милорд.

Дойл подошел еще на шаг:

 -- Вы самая бесстрашная женщина, которую я знаю. Вы не боялись смерти от чумы, не боялись остеррадских мечей, гуляете по городу без защиты, не страшась бандитских ножей. Неужели вы боитесь меня?

Она оглянулась, и Дойл, завороженный тем, как причудливо отсветы пламени ласкают ее шею, опустился на одно колено. Боли не было -- во всяком случае, он ее не чувствовал.

 -- Я сложил свой меч к вашим ногам, я смирил свою гордость. Неужели вы меня боитесь? -- слова вырывались из горла с трудом, Дойл едва понимал, как и что говорит, но он хотел сказать этой женщине, что...

Он не знал, как выразить то, что он чувствовал к ней, не знал, какими словами назвать. Она наклонила голову, словно устав нести тяжесть своих роскошных волос, и прошептала:

 -- Милорд...

Обращение было нелепым, и Дойл проговорил:

 -- Однажды вы назвали меня по имени. Сделайте это снова.

Его имя прозвучало сладчайшей музыкой, от того, как она произнесла короткое слово, по телу Дойла прошли мурашки, по спине сбежала капелька пота, а губы пересохли. Быстрее, чем нужно, он поднялся с колен и коснулся пальцами ее щеки. Она напряглась -- но не отстранилась, и Дойл осторожно, боясь надавить слишком сильно, боясь причинить боль, очертил ее скулу, задержался на остром подбородке и спустился вниз, на шею, на глубокую ямочку между ключицами. Если бы он смел, он повторил бы губами этот путь.

Она тоже подняла руку и несмело, с опаской дотронулась до его лица -- однажды она уже касалась его, когда обрабатывала ожоги, но в этот раз прикосновение было иным. А может, Дойлу оно казалось иным -- во всяком случае, дыхание перехватило сразу же, а когда она робко отвела назад выбившуюся из-под обруча прядь его волос, последние крупицы здравого смысла исчезли. Он подхватил Эльзу на руки, донес до постели, посадил на высокую перину и прижался губами к ее губам, в этот раз позволяя себе распробовать все оттенки ее вкуса. Травы -- все те же травы, вот чем отдавали ее губы. А ее кожа пахла грозой и свежестью. Несколько мгновений, и до сих пор напряженно сжатые губы приоткрылись, она тихо выдохнула и потянула с его головы проклятый надоевший обруч.

 -- Это правда, что ты хранила мою прядь? -- спросил он, на мгновение прерывая поцелуй и осторожно начиная тянуть первую из многочисленных завязок на ее платье.

 -- Есть что-нибудь в этом королевстве, чего вы не знаете? -- она улыбнулась, так и не ответив, но ответ уже не имел никакого значения -- на третьей или четвертой завязке платье сдалось на милость победителю и опало с плеч Эльзы.

Громкое "Проклятье!" Дойл сдержал с трудом: ее грудь была такой же, как в его многочисленных снах, и так же манила, так же сводила с ума.

Короткое движение -- и Эльза вдруг коснулась пуговицы возле его горла. Бег тонких пальцев, колет был отброшен в сторону -- и Дойл понял, как глупы были все его страхи и сомнения. Когда он стянул с себя рубаху, невольно обнажая уродливое плечо, в глазах Эльзы не появилось и тени отвращения, к которому он давно привык. В странном порыве она коснулась его плеча губами -- отпрянула -- и оставила быстрый росчерк пальцами на его груди, вырывая хриплый, надсадный стон из горла.

Он перехватил ее за запястья, поцеловал раскрытую ладонь -- и в ее глазах блеснули смешливые искорки, можно было не сомневаться, что она поняла молчаливую просьбу -- не касаться, не гладить, не ласкать, чтобы не свести с ума окончательно. Он избавил ее от платья и отшвырнул ненужное белоснежное нагромождение ткани прочь, зажмурился, но тут же вновь открыл глаза. Ее нагота слепила -- и завораживала, манила. Ее кожа была солоновато-пряной и настолько тонкой, что малейшее его прикосновение оставляло едва различимый, но все-таки след.

 -- Торден! -- позвала она, он приподнялся на руке, заглянул ей в глаза -- и пропал, когда прочитал в них не просьбу, а мольбу. Душой и телом -- так говорил святейший отец. Дойл не знал насчет души и не отваживался даже думать о ней, но телом Эльза принадлежала ему, полностью.

Наслаждение было таким острым, что с его губ сорвался тихий вскрик, а Эльза задрожала, прижимаясь к нему все сильнее и как в забытьи шепча его имя.

Страсть отступала, как отступает волна после бурного прилива. Волна, отходя, оставляет после себя обломки кораблей, причудливых морских обителей и ил. Страсть оставила тяжелое дыхание, влажную от пота кожу, бьющиеся сердца -- в одном ритме, в одном темпе.

Дойл тяжело перевел дух и поцеловал руку Эльзы, стараясь вложить все чувства, переполнявшие его сердце, в один поцелуй, а потом спросил все еще неровным хриплым голосом:

 -- Ты голодна?

Эльза откинулась на подушки, ее волосы разметались по белой ткани золотым бурлящим потоком. Дойл повторил вопрос, но она не ответила, только