душевной встретил он у себя в покоях Дарьюшку. Никогда он так не любил ее, как теперь, чуя скорую разлуку с ней навсегда. Все горести и все дела свои забыл он, когда снова, как дитя малое, носил ее на руках, целуя и в уста и в очи… В ласках и нежностях уходила короткая весенняя ночь, и ранняя заря молочно-розовым светом стала уж по небу разливаться, когда Иван Васильевич, взглянув в лицо Дарьюшки, увидел – затосковали глаза ее…

– Ты что, Дарьюшка?

Улыбнулась она, но не вышла улыбка.

– Так, Иване, – молвила она тихо. – Не хочу я ни о чем мыслить. Дума у меня одна – еще часец малый, а с тобой побыть, Иванушка. Что мне ныне горевать-то, хватит вборзе мне горюшка до гробовой доски.

И видит Иван Васильевич, опять веселеет она. Ласкает его, и глаза сияют снова, и шепчет ему:

– Ведаю, токмо за малое время счастья моего не едину, а две жизни отдам, Иване мой.

Он тоже шепчет, сжимая ее в объятиях:

– Доколе возможно, радость моя, не отойду от тобя, души моей неувядаемый цвет…

В конце Фоминой недели по указу государя выступил из Москвы воевода Беззубцев в поход на татар. Хотел он поспеть в казанские земли ко времени, не пропустить половодья на мелких речках, по которым надобно плыть до Оки и Волги. Под началом его шел на рать не только весь двор великокняжий с детьми боярскими ото всех городов и уделов, но и сурожане и суконники с Москвы, и московские купцы вместе с черными людьми всякого рукомесла и занятия. Воеводой у москвичей был князь Петр Васильевич Оболенский-Нагой.

Другие же подначальные Беззубцеву воеводы с полками своими в те же дни тронулись из разных городов к месту соединения с главным воеводой, к Новгороду – Нижнему, старому.

Полки садились на суда в Москве, Коломне, Владимире, Суздале, Муроме, Димитрове, Можайске, Угличе, Ростове, Ярославле, Костроме и в иных местах.

Насады, лодки и другие суда с воинами и снаряжением воинским со всех сторон стремились к Оке и Волге и плыли потом по этим знаменитым рекам до их слияния у Нижнего Новгорода. Всполошил поход такой на пути своем все деревни и села, и быстрые вести о нем, одна за другой, непрерывно приходили в Москву отовсюду, сообщая с волнением и тревогой о грозном и небывалом судовом ополчении.

Государь и князь Юрий Васильевич внимали всем слухам народным и радовались.

– Ныне, государь, – говорил князь Юрий старшему брату, – вся чудь белоглазая, мещера и прочие язычники почуют силу руки московской, под которой живут!

– Истинно так, – соглашался Иван Васильевич, – но, мыслю, не токмо страхом надо нам силу свою крепить, а и по-иному…

Он помолчал и, обратясь к вошедшему дьяку Курицыну, неожиданно спросил:

– Помнишь, Федор Василич, о реке-то что мы баили? Куда от нее и на какие мельницы воду отводить, дабы она впустую али во вред нам не работала? Сиречь на кого надо опираться нам, на ком нам силу свою государеву крепить?

– Помню, государь, – ответил дьяк.

– Ныне яз покоен, – продолжал с усмешкой Иван Васильевич. – Опора нам во всем дети боярские, дворяне, помещики малые. У сих сироты перво- наперво – вои государевой службы, а не токмо пашенные кони, как у иных. Сами же дети боярские и подобные им – слуги нам верные, ибо будем мы сильны и богаты, и они с нами сильны и богаты станут. Бояре же и князи добре ведают: чем государи сильней и богаче, тем они, бояре и князи, слабей да бедней, а посему – они идут против нас. Они, как и новгородская господа, мыслят о том, дабы изделать из нас угодников и слуг своих.

– Ну, государь, – возразил Курицын, – сил у них нет таких, как у господы новгородской.

Иван Васильевич рассмеялся.

– Ведаю, что сил-то у них нет, – произнес он резко, – но ведаю, Федор Василич, что в кажном из них сидит или Шемяка, до власти охочий, или вотчинник, жаднущий до земли, до холопов и до денег. – Иван Васильевич сжал кулаки и положил их на стол. – Яз же, – воскликнул он, сверкнув глазами, – так их зажму, что и дохнуть не смогут! Всякие льготы и опричнины боярским детям дам, из крепких сирот и холопов дворян изделаю. Мелкие-то у меня крупных съедят. – Помолчав некоторое время, он успокоился и продолжал: – Постоянное войско нам крепить надобно. Будут ежели у нас полки многие и верные, будут добре снаряжены, то Москва возьмет все в свои руки и скинет иго татарское.

Весна была в полном разгаре. Травы кругом цвели и деревья, в тальниках же и кустарниках на берегах волжских затонов пели соловьи по ночам, громко щелкая и рассыпаясь серебром от зари до зари, а днем комары, немолчно жужжа и звеня, тучами носились над берегом. Крякали утки в камышовых зарослях, пищали чайки, непрерывно мелькая в воздухе, и тонко посвистывали на песчаных отмелях большие и малые кулики…

Караван за караваном из лодок подплывал по широкой полой воде к Нижнему, а воевода Константин Александрович еле терпел сам и еле сдерживал полки свои, чтобы раньше времени не ринулись вниз по Волге-реке к ненавистной Казани. Гонца за гонцом слал он к великому князю на Москву, сообщая о прибытии новых полков и указывая примерный срок, когда можно будет ударить на Казань с разных сторон, окружить, осадить, разорить и сжечь дотла это разбойничье гнездо. Такая гоньба не зря была – почуял воевода Беззубцев что-то иное на Москве. Не стало уж на запросы его ясных и твердых ответов государя, как ранее…