железа плющеного, рам свинцовых для окон и, ежели твоя милость будет, слюды светлой, большим листом.

– А коли и мелка будет и не очень светла, – словно испугавшись слишком большого запроса, прервал говорившего седобородый монах, – то нам и сие добро, хоша бы токмо храм-то малость посветлить.

– Еще, государь, – скромно обратился к великому князю молоденький монашек с умным, светлым лицом, – огнем-то роспись сожгло и дымом зачернило. Надоть нам краски купить, ништо же есть у нас красильного-то.

Иван Васильевич всех выслушал и осмотрел все. Заходил он и во храм: и внутри было много попорчено росписи от копоти и жара огненного.

– Краски-то, государь, – скромно, но настойчиво твердил юный монах, – вельми трудно купить. Их ведь из Кафы купцы привозят, а продают токмо за серебряные рубли.

В конце трапезы у игумна подали сладкого грецкого вина в серебряной сулее. Из этой же сулеи, наполнив ранее золотую чарку государя, налили себе и святые отцы – игумен и архимандрит. Выпили за здравие Ивана Васильевича, продолжая потом беседу насчет обновления храма и денежных средств монастыря. Игумен пригласил для этой беседы и келаря и казначея.

– Пошто, – шутливо спросил великий князь, – милости моей просите? Мало ли у вас угодий монастырских, да и серебреца, поди, достаточно?

Игумен покачал головой и молвил:

– И-и, государь, кто теперича не вступается в наши волости и селы монастырские! Нам ныне же много землицы надобно, дабы больше холопов на пашню сажать; дабы они как сироты были, дабы из них поболе стало в селах полных людей, сиречь страдников. [212] Сии хлеб нам дают не токмо для прокорма, а и на продажу ради денег серебряных.

Иван Васильевич усмехнулся и молвил:

– Вот, отче, из сих денег и возьмите на обновленье-то. Тут вот, у собора, инок один все на краски молил.

– Иде же деньги у нас, государь, – воскликнул отец казначей, – иде же деньги? Нет, почитай, у нас серебряников. [213] Сребро мы добрым людям ссужаем, а сребром-то и они не все рост платят!..

– Норовят они серебрецо-то боле у собя доржать, – вмешался отец келарь, – нам же норовят токмо церкви наряжати, монастырь и двор тыном обносить, хоромы ставить, пахать, сады оплетать плетнем, на невод ходити, пруды прудити, на бобры в осеннее время идти да бортничать…

– А пешеходцам[214] что у вас деять положено? – спросил он, забавляясь жадным стяжанием людей Божиих.

– От сих, почитай, нету прибытка совсем, – загорячился отец келарь. – Токмо к празднику рожь мелют и хлебы пекут, пиво варят и на семя рожь молотят, а лен даст игумен в селы, и они сети плетут и неводы наряжают, таково и все их изделие!

Великий князь перестал смеяться и сурово поглядел на монахов.

– Жаднущи вы, отцы святые, – сказал он, – с одного вола две шкуры драть хотите. Мало вам, что хлебом берете – и в поле стоячим и в житницах, баранами, гусями и курами, яйцами, сырами да маслом и рыбою всякой! Вы и оброк еще берете, по многу рублей серебро монастырское в рост даете. Куда вам денег столь? – Иван Васильевич помолчал и добавил: – Поперек пути государству стаёте. Все токмо в свои руки взять хотите, а у государства есть и вольные слуги: ратные люди княжие и боярские и дети боярские. Не разумеете того, что татары еще ходят круг Руси, как волки круг стада. Побьют они нас, и храмы Божии и святые обители на дым пустят. Митрополит Иона, Богом от нас призванный, разумел сие.

За столом все замолчали. Государь медленно пил заморское вино, и было на душе его беспокойно. Не все было так просто, как сам он думал. Монахи переглянулись между собой, и это заметил Иван Васильевич и понял, что они будут обороняться.

– Государь, – заговорил тихо и покорно игумен, но глаза его хитро сверкнули, – прав ты в добром своем помысле. Токмо аз, грешный, скажу: вотчинники и набольшие – князи и бояре, и наимелкие – дети боярские, боле нас берут. Одни хлебом и прочим берут наполовину, а другую половину – сребром. Иные же берут токмо оброки со всех сирот и токмо деньгами.

– Истинно так, истинно, – дружно подхватили отцы духовные.

Иван Васильевич ничего не сказал, на это, только глаза его поочередно остановились на каждом из собеседников, сразу смутившихся и оробевших.

– О сем яз думать буду, – проговорил он глухо, – и содею потом, как надобно.

Резко поднялся он из-за стола и, перекрестившись, сказал:

– Пришлю вам своего зодчего Василия, Димитрия Ермолина сына, с нужным припасом, которого у вас нет. Дивно возобновил он по воле матери моей церковь, что заложена княгиней прадеда моего, князя Димитрия.

Всю дорогу от Николо-Угрешского монастыря до самой Москвы думал Иван Васильевич о разговоре, случайно возникшем за столом у игумна. Впервые так ясно почуял он, как много противоречий между людьми разных сословий. Это ошеломило его и лишило ясности мысли.

Близ самой Москвы увидел Иван Васильевич небольшое село подмосковное и, подозвав стремянного своего Саввушку, спросил:

– Чья сия вотчина?

– Бают, государь, Трофим Гаврилыча Леваша-Некрасова, из боярских детей.

– Гони во двор, извести, что князь великий едет к нему.

Ивану Васильевичу не терпелось самому увидеть, как мелкие вотчинники живут, каково у них сиротам и прочим черным людям.