сдерживает себя.

Марьи Ярославны за столом нет – она в своей опочивальне с бабками-повитухами. Там со дня на день ждут родов. Ивана это беспокоит, но уйти из-за стола он не может, да и хочется ему узнать, что скажет бабка.

Она же непременно скажет, как только все лишние разойдутся. Такой уж обычай у бабки.

Вот все, наконец, разошлись, но владыка Иона остался, все так же усмехаясь и поглядывая светлыми глазами то на Василия Васильевича, то на старую государыню.

Софья Витовтовна не выдержала и сухо спросила:

– Ты что, сынок, словно конь на овес, ржешь? Пошто такая радость у тобя, будто Шемяку ты в полон взял? Ты вот ушел оттоле с силой своей, а Димитрий-то Юрьич уж новую пакость против тобя замыслил. Паки речам его ты поверил.

Василий Васильевич засмеялся, но, спохватившись, заговорил ласково, чтобы мать не обиделась:

– Не гневись, матушка. Все сие ведомо мне, как и то, о чем ты не ведаешь. Снова походом на Шемяку решил пойти. Никому пока слова о сем не сказал, опричь владыки Ионы. Пусть Шемяка мнит, что яз ему поверил, как доселе верил, дабы он более того не собирал силы, дабы мнил, что, по скороверию своему, к рати не готов буду. Яз же силы своей не отпущу, а поставлю полки везде готовыми в разных градах и весях, дабы слуха о сем нигде не было. Лазутчики у меня везде за ним наблюдают.

Василий Васильевич сделал знак и молвил:

– Ну-ка, Васюк!

Васюк, стоявший рядом, быстро наполнил крепким медом чарку и подал государю. Тот стал медленно пить, что-то обдумывая. Суровые складки на лице Софьи Витовтовны расправились.

– Нет, государыня, – медленно произнес митрополит, – мудро все государь наш замыслил. Токмо подготовить все надобно с таким тщанием, дабы ратоборство сие было последним, дабы не лили более кровь свою христиане, дабы все силы свои обратили на злых татар.

– Так и будет, отче! – горячо отозвался Василий Васильевич. – Помню яз, ты сказывал о Москве, Третьем Рыме. Не при мне, так при сыне моем. При тобе, Иванушка, встанет Москва во главе всей Руси, за единым своим вольным государем.

Вдруг слышат все – кто-то бегом бежит по сенцам, и вот с шумом растворились двери в трапезную, вбежала, запыхавшись, мамка Ульяна.

Испугался сначала Иван, но, увидав сияющее лицо мамки, успокоился.

– Государь, государыня! – закричала, еле переводя дух, Ульянушка. – Сын, сыночек… Сына государю Бог дал!..

Вскочил с лавки князь Василий и, заплакав от радости, стал креститься на образа, к которым повернул его Васюк. Всплеснув руками, заулыбалась и бабка, крестясь частым крестом.

– Слава те, Господи! – бормотала она. – Слава те, Господи!..

Князь Василий резко повернулся назад и тревожно спросил:

– А как княгиня-то моя Марьюшка?

Иван хотел было побежать к матери, но удержался и молча крестился.

– Хранит Господь ее, государь, – весело откликнулась Ульянушка. – Сподобил Бог ее легко рожать. Рожает – как цветы сажает!

– Отче, – сказала дрогнувшим голосом Софья Витовтовна, перебивая мамку, – иди благослови младенца ее.

Все направились на половину княгини Марьи Ярославны. Софья Витовтовна вошла в опочивальню. Еще более красивая и цветущая, без румян и белил, лежала Марья Ярославна в постели и радостно смотрела большими темными глазами, как у Богоматери, что у Троицы Рублевым написана, вся переполненная материнским счастьем.

Дуняха вынесла новорожденного в соседний покой, где митрополит благословил младенца. Старая государыня бросилась целовать внука, а потом, схватив младенца, поднесла его великому князю. Иван зашел в опочивальню к матери и, целуя ее, услышал, как новорожденный заплакал. Марья Ярославна забеспокоилась и попросила принести ей младенца. Взяв осторожно ребенка, она привычным движением обнажила белую, пышную грудь и тихо засмеялась, когда сын жадно припал к соску.

Иван вышел из опочивальни и подошел к отцу, стоявшему рядом с митрополитом. Собираясь уходить, владыка громко и весело сказал:

– Ныне святых и благоверных Бориса и Глеба, они же Роман и Давид. Любое имя из сих четырех выбирайте…

– Ин, пусть будет Борис, – согласился князь Василий.

Иван стоял и думал, что, когда ему будет двенадцать лет, его женят на Марье тверской и что у них так же вот будут родиться дети…

Тоска сдавила его сердце: он вспомнил о Дарьюшке и, глубоко вздохнув, незаметно вышел из покоя.

Лето кончалось, приближался Киприянов день, с которого – журавлиный отлет. В лесу и на полях возле речек и озер вечером и поутру вставали туманы, разливаясь как молоко, выпадали обильные росы. Когда же в погожий день всходило солнце и пригревало еще почти по-летнему, воздух становился хрустальным, небо гуще синело, и выпуклые барашки облаков плыли по синеве его, как паруса, полные ветра.

– Ныне, – весело говорил Ивану Илейка, – Иван Предтеча, как бают, гонит он за море птицу далече, а там и не приметишь, как бабы пироги с рябиной