Наступило молчание. Прервал его юный государь.

– Изнемог яз, отче, – сказал он тихо, – хочу опочинуть: Приходи с Федор Васильевичем в другой раз…

Весна этот год ранняя. С пятого апреля, как пришел Федул да теплом подул, так и стоят оттепели да оттепели. Солнце печет, играя на ясном небе. Снег уж местами сошел, но деревья совсем еще голые, даже почки листовые не лопнули, только верба одна распушилась. Ее серебристо-белые мохнатые шарики, слегка покрытые золотисто-желтой пыльцой, глядят с гибких красновато-бурых веточек по-праздничному, напоминая о приближении Вербного воскресенья.

Иван не мог уже усидеть дома и в иные дни по целым часам вместе с Юрием в сопровождении Васюка и двух-трех конников ездил верхом в подмосковные именья. Через села и слободы московского посада, мимо монастырских обителей, окружавших Москву со всех сторон, они скакали в окрестные леса и рощи, иногда же просто катались по улицам и уличкам до Басманной слободы, то наезжали в слободы Кузнецкую, Лужники, Напрудную, Кожевники, Красное село и Гончарную. Видели в Замоскворечье и других местах кабаки знатные, часто смешили их там пьяные, барахтаясь и корячась в грязи. Тут были ремесленники всякого дела, торговцы мелкие, сироты, слуги, и толкалась всякая гунька кабацкая. Один раз они видели даже, как шел совсем голый человек, пропивший с себя все в кабаке. Он то шел, мотаясь из стороны в сторону, будто его ветром бросало, то падал и полз на четвереньках по грязи от талого снега.

Васюк не утерпел, вместе с конниками расхохотался во все горло и, обращаясь к Ивану, еле выговорил:

– Ишь, как баско у него все. Знаешь, государь, как про то в песне поют:

В это время пьяный с трудом поднял с земли голову, показывая всей улице лицо, залепленное грязью. Любопытные, обступившие пьяного, хохотали.

– Ха-ха! Здорово! – кричали со всех сторон.

– Умылся к праздничку!

– А ты еще земно поклонись!

– Мырни еще, мырни, стервин сын, ха-ха!..

А пьяный, будто слушаясь зевак и стараясь угодить им, раз за разом по уши окунался лицом в грязь, фыркая и отплевываясь.

Все кругом хохотали, но один из конников, благообразный и суровый мужик, нахмурился и сказал резко:

– Вот такие образа Божия не имут, токмо беса тешат блудным пьянством.

Васюк живо оглянулся на это замечание и перестал смеяться.

– Истинно, Ефимушка, блуд сие, – сказал он, – и горе. Наш брат до того пьет, пока рылом земли не достанет.

– И когда сие деют? – сокрушенно продолжал Ефимушка. – В страшную Седьмицу! В четверток Великой, когда огни святы понесут из храмов божьих!..

– А вить ныне у нас яйца красят и четвергову соль[107] жгут к Пасхе! – воскликнул Юрий. – Возвращаться надо! Чаю, матунька с Ульянушкой и Дуняхой все уж приготовили.

– Так и есть, – подтвердил Васюк, – с утра я видал, мамка Ульяна соль с квасной гущей мешала.

Иван, вспомнив домашние строгости насчет церковного служения и соблюдения всех обычаев и церковных правил, повелел ехать домой.

– Поспешим, – сказал он строго, – дабы не прогневить батюшку.

Подгоняя лошадей, они помчались по улицам посада, сопровождаемые неистовым лаем собак, не выносящих быстрой езды…

У себя, в княжих хоромах, Иван снял шапку и полушубок, стянул с себя валенки, лениво надел сафьяновые сапоги и, заправив в них порты, подпоясал серебряным поясом цветистую шелковую рубаху. Легкая усталость после долгой езды на свежем воздухе приятно разморила его, клонило ко сну. Борясь с дремотой, медленно брел он в трапезную матери по темнеющим сенцам.

Солнце уже село, и последние отсветы зари чуть золотили слюду в окнах. Ни о чем не думая, шел он в сумерках почти на ощупь. Неожиданно на повороте он не столько увидел, сколько угадал прижавшуюся к стене Дарьюшку. Его протянутые вперед руки натолкнулись на теплое, нежное тело, и теплые же ласковые руки обвились вокруг его шеи. Она прижалась грудью к его груди, и, сам не зная, что он делает, Иван крепко сжал в объятьях Дарьюшку и замер.

– Иванушка мой, – чуть слышно выдохнула она ему в ухо из самой глубины груди.

Его охватила дремотная нега, и сразу он утонул в каком-то сладостном сне наяву…

Далеко, где-то в самом конце темных сенцев, блеснула щель отворяемой двери, и сказка вся рассыпалась сразу. Дарьюшка отделилась от него, потонув в темноте. Иван не пошел в трапезную, а, вернувшись в свой покой, лег на пристенную лавку и закрыл глаза. «Что со мной?» – подумал он и невольно улыбнулся от неведомой ранее тихой радости. Он забыл свои разговоры с Данилкой, забыл про всякие загадки, постоянно встававшие перед ним. Все это стало ненужным, и, глубоко вздохнув, он мгновенно и крепко заснул…

Шестнадцатого апреля, на третий день Пасхи, когда Кремль гудел от торжественного праздничного звона во все колокола, снова Москву охватила тревога.