или волокут подальше, куда долететь не хватает силы ни у стрел, ни у камней.

– Ну, слава богу, ушли все и своих унесли! – сказал радостно Борис Захарьевич.

– А пушки да пищали их могут побить! – крикнул с тоской княжич Иван.

– Не бойся, Иване, – утешал его воевода, – пушки-то и пищали добро бьют токмо по гущине войска, когда оно на приступ идет, а Драница-то разумен, ведет своих вишь как! Словно горох рассыпал. Пушечникам приходится по двум, по трем человекам целить. Все едино, что комаров стрелами бить. Гляди, тын-то у ворот башни весь занялся, теперь его и тушить нельзя. Воды к нему не привезешь, а снегом огня не уймешь. Зело скор и храбр ваш Юшка!

– Тата любит его, – заговорил Иван, не отрывая глаз от поля боя, но его перебил Борис Захарьевич.

– Хочешь, – крикнул он, загоревшись боевой страстью, – поскачем к ним? Послушаем, что Драница сам нам скажет.

Они тронули с холма сразу крупной рысью, а потом поскакали, радуясь, как пламя, увеличиваясь и разгораясь все больше и больше, приближается к стенам башни. Вот растворились ворота, оттуда выскочили маленькие человечки с топорами и ломами и стали рубить и ломать то, что сами недавно строили.

– Вот бы борзо ударить на них сей часец конникам, дабы и ворот затворить не поспели! – крикнул на скаку Борис Захарьевич.

Проскакав с полверсты, они встретили воинов, отступавших от града. Узнав тверского воеводу и княжича Ивана, они поклонились и сказали печально:

– Прогневали мы Господа! Воевода наш стрелой пробит в грудь…

Застыл весь сразу от горести княжич Иван, не сказал ни единого слова и, забыв о времени, не знал, сколько ждали они с воеводой, пока не принесли на широкой доске Юшку Драницу. Бледен был молодой воевода как мел, а в груди торчала большая толстая стрела – из самострела была пущена и даже кольчугу пробила. Раненый медленно открыл глаза на приветствие Бориса Захарьевича и, узнав воеводу тверского и княжича, улыбнулся тихой и горькой улыбкой. Потом, сделав усилие, сказал слабым голосом:

– Башня-то у них, где мы тын сожгли, вельми ветха. На нее приступ ведите, а пушек она и вовсе не выдержит. – Закрыл он глаза, помолчал и, взглянув на княжича, тихо молвил: – Скажи отцу, Иване, не так сталось, как я мыслил. На все воля Божия… Прости мя, Господи…

Он поднял руку, чтобы перекреститься, но рука, задрожав, упала, как плеть. Закрыл лицо руками воевода Борис Захарьевич, а воины заплакали, и полились слезы у княжича Ивана. Всхлипнул он вдруг, но, тотчас же сдержав свои рыдания, молча поехал вслед за Борисом Захарьевичем.

На третьи сутки прискакали к Угличу конники тверские, а за ними в тот же день на ямских лошадях примчались дровни с пушками и со всяким для огненной стрельбы припасом под начальством славного пушечника Микулы Кречетникова. Обрадовались ему воеводы Борис и Семен Бороздины, как светлому празднику, а Василий Васильевич и того более.

– Сам Бог послал мне столь милого брата, друга столь могучего! – воскликнул он громко и, обратясь к сыну, добавил: – Век помни, Иване, услугу сию от тестя своего.

– Повели, государь, совет доржать, – молвил воевода Борис Захарьевич. – Надобно за ночь все изготовить, а наутро почнем ко граду приступать.

Совет длился самое малое время. Воеводы тотчас ушли, и княжич Иван, отпросившись у отца, пошел с ними в сопровождении Васюка.

– Учись ратному делу, Иване, – сказал Василий Васильевич, – а тобя, Борис Захарыч, молю яз, не оставь сына моего попечением, убереги от всякой беды…

– Гребта моя, государь, о нем, как о сыне родном будет, – кланяясь, промолвил воевода.

Когда же Васюк поцеловал руку Василия Васильевича, тот тихо шепнул ему:

– Храни его, Васюк.

– Как зеницу ока хранить буду, – так же тихо ответил Васюк, – Богом клянусь.

Когда княжич Иван вышел во двор из светлой горницы боярских хором, где остановились великий князь Василий Васильевич и воеводы, показалось ему, что кругом непроглядная тьма. Но немного спустя в этой тьме, будто туман, забелел снег на земле, а небо обозначилось темной синевой, среди которой рдели и словно золотыми ресницами мигали далекие звезды. Млечный Путь жемчужной дорогой разостлался поперек ясного неба. Будто колючей рукавицей мороз провел по щекам, и княжич зябко вздрогнул и потянулся, чувствуя за спиной под полушубком холодные струйки.

Подвели к крыльцу лошадей, а вслед за тем где-то сбоку четко застучали копыта, поскрипывая в твердом снегу, и конная стража темным пятном вынырнула из-за хором и тоже стала у крыльца. Воеводы молча садились на коней, позевывали, быстро крестя рот. Васюк помог Ивану вскочить на горячего рослого жеребца. Потом старик сам, только дотронувшись рукой до своего коня, сразу оказался в седле, будто взлетел вверх. Когда пошли малой рысью, Иван услышал, как Борис Захарьевич кому-то приказал:

– Вот туды, в бор, вели враз пригнать сотню плотников и рубленников с топорами!

– Токмо сей же часец, немедля, – прогудел голос тверского пушечника Микулы, – а еще кузнецов десятка два!

Половина конников из стражи рассыпалась в разные стороны, и всадники один за другим исчезли среди белесого сумрака ночи. Воеводы ехали шагом.

– Вишь, Иване, – сказал Борис Захарьевич, – ночь-то какая. Добры такие ночи для ратного дела. Будто и все видать, да и не видать ничего. Трепещет