— Чего, мальчишка, отец это, что ли, твой? — спросила мальчишку какая-то проходившая женщина в сером платке.

— Отец, — захныкал мальчишка. — Матка послала за им по пивным ходить, чтоб у его деньги у пьяного-то не вытащили. А он надрызгался…

— И чего это делается? И чего это делается, — затараторила вторая подошедшая женщина. — Пьют прямо походя. Башки надо рвать таким пьяницам….

— В чем это дело? — спрашивали новые любопытные.

— Да вот напился отец, а сынишка сидит возле, смотрит, чтоб не обокрали…

— Теперь это можно… У нас вон у трезвых утюг в позапрошлом году стащили…

— Этот мальчик и сын его? Господи!..

— Что, уж рабочему человеку и не выпей, — заступился за пьяного какой-то мужчина.

Все любопытствующие женщины разом набросились на него.

— Не выпить? Вам, кобелям, только бы пить, чтоб вы сдохли! Мы дома и стирай и ребят рожай, а вы по пивнухам шляться!..

— Надо его б домой отправить…

— Отправишь, коли он и на ногах не стоит…

— Ты давно, мальчик, за ним ходишь?

— С утра, — сказал мальчишка. — С утра им получку выдали, с утра и пить он начал… Боюсь, обокрадут его. Последние деньги вытащат…

— Это в два счета… Милиции у нас тут нет…

— Да ты вот что, — сообразил наконец кто-то. — Ты деньги-то у его из карманов возьми.

— Конечно, возьми. Дома-то мать, поди, дожидается?..

— С утра мамка не жрамши сидит…

— Ну-ка давай, брат, поворачивайся, — и десяток дружелюбных рук начали выворачивать карманы пьяного. Пьяный что-то замычал и, точно защищаясь, заболтал бессильно руками.

— Как бы не побил он меня, — испуганно воскликнул мальчишка. — Я давеча сам хотел деньги вынуть, да он не дался!..

— Ничего. Ничего, — успокоили его близ стоящие. — Мы его вы случае чего подержим. Ну-ка еще в пиджаке карманы почистим.

Кроме обгрызка селедки, в карманах пьяного набралось рубль семьдесят семь копеек медью. Деньги пересчитали и вручили мальчишке. Пьяный что- то мычал.

— Ну, вот так-то вернее… Беги к матке… А то тут и верно обокрадут… Как это можно…

— Шапку, шапку еще возьми, — присоветовал кто-то. — Шапку могут стащить. Вот деньги из кулака-то в шапку пересыпь. Да матку сюда приведи… Ишь как весело домой побежал…

— Еще бы… Все хоть на хлеб принесет… — говорила толпа, расходясь.

Мальчишка забежал за угол, пересыпал деньги из шапки в карманы, примерил шапку. Шапка была широка. Он бросил ее в канаву. Побренчал медью в кармане.

— Ладно! — подумал он. — Второго пьяного эдаким манером за седни обчистил… На марафет настрелял… Нет ли еще чего?

И он огляделся вокруг, выискивая еще какого-нибудь завалящего пьяного «отца».

Узкая, извилистая, зловонная щель китайской улицы. Низкий дом с черепичной крышей и глиняными стенами — дом, как две капли воды похожий на соседние, сжавшие его со всех сторон дома. Темная, покрытая жиром и грязью от тысячи прикосновений, дверь.

Если подойти и четыре раза быстро стукнуть в толстые доски, — дверь откроется. Выплывут чадящая керосиновая лампа и желтое морщинистое лицо с раскосыми, обшаривающими глазами. Вы входите в зеленоватый, вздрагивающий полусвет средней большой комнаты. Вы ложитесь на земляной пол, на грязную тростниковую циновку. Вам подают керосиновую коптилку, длинную бамбуковую трубку и порцию густого, темно-коричневого, лоснящегося теста. Это опиум. Положенный в трубку, нагретый над стеклом лампы, он кипит, раздувается, превращается в удушливосладкий, преображающий человека дым. Курильщику открывается новый, необыкновенный, волшебный мир.

Почему так много опиума курит желтый человек? Потому что в это время он забывает действительность. Он забывает, что он раб, половица под ногами белого дьявола и своего соотечественника — гордого мандарина. Он забывает, что древний город Пекин наполнен бледнолицыми, вероломными, странно одетыми людьми, из которых каждый может ударить по лицу бедного кули и приказать дать ему сто или двести бамбуковых ударов. А здесь, в