когда она выпустила Аду – напомнив те деревянные резные барометры, дверцы которых извергают кукольного мужичка или такую же женщину. Ее наряд – макинтош поверх платья с высоким горлом, фишю на зачесанных вверх волосах, крокодиловой кожи сумочка, свисающая с плеча, – выглядел слегка старомодным и даже провинциальным. «На ней лица не было», как выражаются русские, описывая состояние крайней подавленности.

Она повела его за отель, к неказистой ротонде, позволявшей укрыться от мерзкой мороси, и попыталась обнять, но он уклонился от ее губ. Через несколько минут ей предстояло уехать. Героического, беспомощного Андрея привезли в карете обратно в гостиницу. Дороти удалось добыть три билета на рейс Женева – Феникс. Те две машины отвезут его, ее и героическую сестру прямиком в беспомощный аэропорт.

Она попросила платок, он вытащил один из своих, синий, из кармана дорожной куртки и протянул ей, но тут полились слезы, и она, не взяв платка, прикрыла рукой глаза.

– Это тоже входит в роль? – холодно осведомился он.

Она потрясла головой, с детским «merci» приняла платок, высморкалась, судорожно вздохнула, переглотнула и заговорила, и в следующий миг все рухнуло, все.

Она не может открыться мужу сейчас, когда он так болен. Вану придется подождать, пока Андрей не оправится настолько, чтобы вынести новость, а это, возможно, потребует времени. Конечно, она сделает все, чтобы его вылечить, в Аризоне есть один врач, настоящий волшебник…

– Это значит – подлатать сукина сына, перед тем как повесить, – сказал Ван.

– И подумать только, – воскликнула Ада, взмахнув перед собою руками, как будто роняя крышку или поднос, – подумать только, он так старательно все скрывал! Ну как я могу теперь бросить его!

– Да, все та же история – флейтист, которого нужно вылечить от импотенции, отчаянный доброволец, который, может быть, не вернется с далекой войны!

– Ne ricane pas![330] – вскрикнула Ада. – Беднячок, беднячок! Как ты смеешь глумиться?

С самых юных лет в натуре Вана укоренилась склонность разряжать ярость и разочарование высокопарно-темными возгласами, причинявшими такую же боль, как зазубренный ноготь, зацепившийся за атлас, которым выстлана преисподняя.

– Замок верный, замок светлый! – восклицал он теперь. – Елена Троянская, Ада Ардис! Ты изменила Дереву и Ночнице!

– Перестань (stop, cesse)!

– Ардис Первый, Ардис Второй, Загорелый Мужчина в Шляпе, а теперь и Красная Гора…

– Перестань! – повторяла Ада (как дурачок, успокаивающий эпилептика).

– Oh! Qui me rendra mon Helene…[331]

– Ах, перестань же!

– …et le phalene.

– Je t’empile («prie» и «supplie»),[332] перестань, Ван. Tu sais que j’en vais mourir.

– Но, но, но, – (всякий раз ударяя себя в лоб), – быть в двух шагах от, от, от… – и тут этот идиот превращается в Китса!

– Боже мой, мне пора. Скажи же мне что-нибудь, мой милый, единственный, что-нибудь, что мне поможет!

Узкая бездна безмолвия, нарушаемая лишь барабанящим по свесам дождем.

– Останься со мной, девочка, – сказал Ван, забыв обо всем – о гордости, гневе, условностях обиходного сострадания.

На миг она, похоже, заколебалась – или хотя бы представила себе такую возможность; но зычный голос долетел к ним с подъездного пути: там, в серой накидке и мужской шляпе, стояла Дороти, энергично маша нераскрытым зонтом.

– Не могу, не могу, я напишу тебе, – прошептала сквозь слезы бедная моя любовь.

Ван поцеловал холодную, словно древесный лист, руку и, предоставив «Бельвью» заботиться о его машине, всем трем лебедям – о его манатках, а мадам Скарлет – о нездоровой коже Эвелин, отшагал по раскисшим дорогам с десяток километров до Ренназа и улетел оттуда в Ниццу, в Бискру, на Мыс, в Найроби, к хребту Бассет…

Так писала она ему? Ну еще бы! Все, буквально все окончилось преотлично! В нескончаемой гонке фантазия соревновалась с фактом, и девушки заливаются смехом. Андрей протянул всего несколько месяцев, по пальцам – один, два, три, четыре, – ну, скажем, пять. К весне девятьсот шестого или седьмого он уже шел на поправку – уютно ссевшееся легкое, соломенная бородка (самое любезное дело для пациента – отрастить на лице что-нибудь эдакое). Жизнь все ветвилась себе и ветвилась. Да, она ему все рассказала. Он оскорбил Вана на выкрашенном лиловой краской крыльце гостиницы «Дуглас», где Ван в окончательной редакции «Les Enfants Maudits» поджидал свою Аду. Мсье де Тобак (рогоносец со стажем) и лорд Эрминин (секундант второго призыва) присутствовали при дуэли купно с несколькими рослыми юкками и коренастыми кактусами. Виноземцев явился в визитке (визиты ему предстояли), Ван в белом костюме. Ни один из дуэлянтов не стал рисковать, оба выстрелили одновременно. Оба упали. Пуля господина Визиткина ударила в подошву левой туфли Вана (белой, с черным каблуком), повалив его и вызвав в ноге легкий fourmillement (взволнованные мураши), – только и всего. Ван влепил свою противнику в пах – серьезная рана, от которой тот в должное время оправился, если, конечно, оправился (тут развилка тонет в тумане). На деле все было гораздо скучнее.