вам.

Все сущее наполнено любовью, наполнено свободой, — кроме несчастного человека; никто не в ответе за это, кроме вас. И вы не сможете избавиться от этого постепенно...

Многие люди приходили ко мне и говорили: «Мы понимаем вас; постепенно мы избавимся...» Но от рабства никогда не избавиться постепенно: либо вы поняли и свободны, либо не поняли и только претендуете на понимание.

Свобода не приходит по частям, так же и рабство не уходит частями. Когда вы вносите свет в темную комнату... вы наблюдали это? — разве темнота уходит по частям: небольшая часть, потом другая, по очереди выходят из комнаты? Или свет, разве он приходит частями: немного света, потом больше и больше? Нет, в тот миг, как вы вносите свет, — темноты уже нет. Само понимание того, что есть свобода... и вы свободны. Нет и речи о времени или постепенности.

И как вам подняться над днями и ночами, не разорвав цепей, в которые вы заковали свой полдень на заре своего постижения?

Не бывает другого пути. Все те цепи вы начали ковать с самого своего детства... возможно, во имя послушания, во имя вашей любви к своим родителям, во имя веры в ваших священников, во имя уважения к вашим учителям — хорошие названия. Всегда пытайтесь убрать ярлык и посмотреть, что содержится внутри, и вы будете удивлены: рабство продавали каждому ребенку под прекрасными именами. Вам будет трудно избавиться, если вы не увидите что, то, к чему вы были привязаны, — даже не рабство, а ярлык, приклеенный к нему.

У меня была постоянная борьба с отцом. Он был любящим человеком, очень понимающим, но все же мог сказать: «Ты должен делать это». А моим ответом всегда было: «Ты не можешь говорить мне: «Ты должен делать это» — ты можешь только посоветовать: «Если тебе нравится, можешь делать это; если не нравится, ты свободен». Это должно быть, по-настоящему, моим решением, а не твоим. Я послушен истине, свободе. Я могу пожертвовать всем для истины, для свободы, для любви, но не для рабства, каким бы оно ни было. Твое «должен» пахнет рабством».

Скоро он понял, что я не отношусь к послушным или непослушным. Я не говорю: «Я не буду делать этого» — я просто говорю: «Возьми назад свое 'должен'. Дай мне простор решать, хочу я сказать 'да' или 'нет', и не чувствовать, что совершаю преступление, если говорю 'нет'».

Это моя жизнь, я должен прожить ее, и я имею полное право жить по-своему. У тебя гораздо больше опыта; ты можешь предложить, можешь посоветовать, но я не собираюсь выполнять ничьи указания. Чего бы это ни стоило, каковы бы ни были последствия, я не намерен выполнять ничьи указания».

И мало-помалу он отбросил свое «должен». Он стал говорить: «Есть проблема. Если чувствуешь, что это так, можешь помочь мне; если не захочется помогать, решение за тобой».

Я сказал: «Такой настоящая любовь и должна быть». Воистину, то, что вы зовете свободой, — самая прочная из этих цепей, хотя звенья ее блестят на солнце и ослепляют ваши глаза.

Что вы называете свободой? — главным образом политическую, экономическую, — внешнюю свободу, которая не в ваших руках, которая была дана вам. Ее можно отнять. Только то, что выросло у вас внутри, не может быть отнято у вас; поэтому Альмустафа говорит:

Воистину, то, что вы зовете свободой, — самая прочная из этих цепей, хотя звенья ее блестят на солнце и ослепляют ваши глаза.

Это произошло в Уругвае: президент читал мои книги, слушал мои пленки и с радостью пригласил меня стать постоянным жителем Уругвая. Все анкеты были готовы. Он выдал мне годовой постоянный билет на проживание, так что все бюрократические процедуры были выполнены, и никто не мог бы сказать, что мне покровительствуют. Он сказал: «Со временем я хотел бы выдать вам трехлетний постоянный билет на жительство, который автоматически станет вашим гражданством».

Уругвай страна небольшая, но очень красивая. Я спросил его: «Почему вы заинтересованы во мне? — ведь все правительства выносят решения, запрещающие мое пребывание в их странах. Даже мой самолет не может приземляться в их аэропортах».

Он сказал: «Они не понимают вас».

В день, когда президент собирался подписать анкеты, американский посол непрерывно наблюдал, и американские правительственные ищейки из ЦРУ и ФБР следовали за мной повсюду. Их самолет был либо впереди, либо позади моего. Когда они увидели, что он собирается утвердить мое постоянное жительство, которое могло автоматически стать гражданством, они тотчас сообщили Рональду Рейгану.

Рональд Рейган позвонил президенту Уругвая и сказал: «Мое послание не большое: либо депортируйте Бхагвана за тридцать шесть часов из своей страны, либо я аннулирую все уже согласованные займы на будущее» — составляющие миллиарды долларов — «и потребую назад все доллары, которые мы давали вам взаймы в прошлом. Если вы не сможете уплатить, то их тарифная норма будет удвоена. Вы совершенно свободны выбрать».

Я никогда не встречал такого мягкосердечного человека. Со слезами на глазах он сказал: «Бхагван, я совершенно беспомощен. Впервые ваш приезд в Уругвай заставил нас осознать, что мы не свободны. Наша страна — экономический невольник. Наш суверенитет, наша свобода просто фальшивка. Видите, какие альтернативы мне дали.

Я спросил Рональда Рейгана: «Что за необходимость депортировать Бхагвана? Я могу просто попросить его уехать — ведь для депортации, если у него есть один год постоянного жительства, он должен совершить ужасное преступление, вроде убийства, тогда только он может быть депортирован. Но Рональд Рейган настаивал: 'Я сказал то, что хотел сказать, — он должен быть депортирован'».

Секретарь президента прибежал ко мне и сказал: «Лучше, чтобы ваш самолет улетел из малого аэропорта, не из международного, потому что американский посол здесь и увидит, депортировали вас или нет».

Это было совершенно незаконное требование, преступное требование — человеку, который не покидал своей комнаты... все те дни я провел там.

Я спросил: «На каких основаниях вы можете депортировать меня?»

Он сказал: «Вопрос не в требовании, вопрос не в каком-нибудь законе. Похоже, что для вас закона не существует».

Президент уладил мой вылет только потому, что чувствовал себя очень виноватым. Он собирался предоставить мне гражданство, а теперь депортирует меня вообще без причины. Но те американские правительственные ищейки, увидев, что мой самолет уходит с международного аэропорта... куда еще он мог деваться? — они тотчас же прибыли в малый аэропорт и заставили президента прислать все необходимые бумаги для депортации. Меня задержали на два часа. Должны были прийти бумаги, их следовало заполнить для демонстрации, что меня депортируют; в моем паспорте должен стоять штамп, что я депортирован.

Мой паспорт действительно вещь историческая. Я попросил моих людей сохранить его. Двадцать первый век наступает, и именно двадцать одна страна депортировала меня безо всякой причины.

Прибежал мой адвокат. Он сказал: «Это абсолютно незаконно, мы можем бороться в суде».

Я сказал: «Я не буду воевать с человеком, у которого в глазах слезы и который так ранен и унижен: '... ведь мы не можем уплатить долги, и мы не в состоянии позволить себе отказ от будущих займов'».

Политические империи исчезли не из-за вашей освободительной борьбы, а оттого, что империалисты нашли более легкий способ держать вас в рабстве, позволяя вам думать, что вы цветущая, независимая, свободная страна.

Все эти люди пользуются очень красивыми словами — они «помогают». Сначала бедные страны обычно называли — всего три года назад — «неразвитыми странами», но это слово, «неразвитые», задевает эго. Теперь их называют «развивающиеся страны». Всего лишь слово изменили, и «развивающиеся страны» — скрывает рану.

Все они экономически порабощены.

Человеческая жизнь коротка.

Не растрачивайте ее ни на какой другой сорт свободы.

Будьте решительны в этом: вы должны быть свободны в своей душе, потому что это и есть единственная свобода.

— Хорошо, Вимал?