Директор Джана посмотрел на моего отца.

- Виктор Клауди, известно ли вам было о том, что ваша дочь позавчера после одиннадцати часов вечера ушла из дома?

Вопрос с подковыркой. Любой ответ на него играл против папы: не было - значит, он не интересовался дочерью вообще, было - значит...

- Да, было, - твердо ответил он.

- Когда вы узнали об отключении? - спросил доктор Вильгельм.

- Около двенадцати часов ночи.

Мог бы сказать, что только утром... Но папа весь был в этом - он считал, что никто не вправе его осуждать, и он ни перед кем не должен оправдываться.

- Вы предприняли что-нибудь, чтобы найти свою дочь?

- Нет.

Члены комиссии различными способами изобразили крайнее удивление: Ксандрия вопросительно наклонила голову, директор Джана недоверчиво улыбнулся, доктор Вильгельм вскинул брови, а двое незнакомых членов комиссии в упор уставились на папу. Он промолчал.

- Почему? - спросила Ксандрия.

Игнорировать прямой вопрос было еще глупее, чем оправдываться, поэтому, выдержав гордую паузу, папа со всем высокомерием, на которое только был способен, ответил:

- Я не выгонял свою дочь из дома. Она могла вернуться в любой момент.

Члены комиссии передернули плечами.

- И вы совсем не беспокоились? - воскликнул кто-то из чужих.

- А это имеет значение? - тут же ощетинился папа. - Это чем-то могло ей помочь?

Всё. В глазах заботливой общественности он - чудовище.

Но ведь это не так! Он никогда не различал взрослых и детей и не умел делать скидку на возраст, не переносил, когда ему навязывали решения, поступки или настроение, но со всем этим я научилась мириться за его готовность помогать в ответ на честную просьбу и за его надежность - на самом деле он никогда меня не подводил.

- М-да... - многозначительно произнес один из чужих.

- С папой все ясно, - вздохнул второй. - А что же мама?

- Нет мамы, - смущенно буркнул директор Джана. - У вас в повестке все написано.

Чужой торопливо заглянул в лежащий перед ним листок.

- Ничего себе... - через пару секунд забормотал он. - Так этот человек, являясь единственным родителем... зная, что никто кроме него не проявит участия к ребенку...

- А кто же рядом-то сидит? - зашептал другой.

Медея резко выпрямила спину.

- Медея Клауди, - обратилась к ней Ксандрия, - вы можете рассказать нам о причинах ухода из дома вашей несовершеннолетней падчерицы?

Медея вскинула голову и сжала губы. Такое решительное и злое выражение было нетипичным для ее лица - нежного, даже кукольного, в форме сердечка (она всегда подчеркивала эту особенность, укладывая волосы в высокую прическу, чтобы маленький подбородок казался еще меньше, а красивые, почти круглые, светло-зеленые глаза - еще больше), и мне на миг показалось, что ее подменили другим человеком.

- А разве я должна вам рассказывать? - в точности копируя тон папы, спросила она.

Ксандрия прикрыла глаза, что означало: "Терпение, только терпение" - и задала вопрос иначе:

- Медея, вы сказали Лоре в категоричной форме, что ее присутствие в вашем доме нежелательно?

Папа медленно повернул голову к жене.

- Да! Сказала! - заявила она.

Папа беззвучно шевельнул губами, но я расслышала: "Почему?".

- И не жалеете об этом? - недоверчиво поинтересовался член комиссии.

Медея колебалась. Так просто и понятно было бы ответить: "Жалею", - и все бы закончилось, вернулся бы прежний счастливый мир, не всегда идеальная, но крепкая и любящая семья...

- Не жалею.

Что?

- Я просто устала терпеть. Я вышла за Виктора, а не за его прежнюю семью. Целых шесть лет я мирилась с постоянным присутствием в своей жизни двух посторонних людей, и только два года назад от нас наконец съехал его старший сын - какое это было облегчение... словно тяжелый груз сбросила. Но еще два года терпеть его дочь... Не хочу! Не хочу!