Рамаданов с удовольствием слушал пластинку. Не оттого ли, чтобы доказать Полине Вольской нелепость и детскость ее положения? Он как раз находился в том цеху, где начальником был Матвей. Рамаданов взглянул на станок его, за которым должна была сейчас стоять Полина Вольская. Вместо нее у станка суетился какой-то розовый юноша в черных коротких штанах и рубашке с галстуком-бабочкой, очевидно, до смерти влюбленный в Полину.

Значит, в радиоузле-то пела сама Полина? Смело! Правда, цеху и рабочим сейчас не до пенья, да и то сказать — нашли гимн битвы… Но пение входило в душу. Такое пение не повредит доброй славе Полины Вольской, а наоборот… Рамаданов вынул платок, очень растроганный, и спросил сменного инженера:

— Где начальник цеха?

— Ларион Осипыч! Он в окопах, на откосе.

— Кавалев на откосе?

— Ларион Осипыч! А как же? Он у нас ответственный за обучение отрядов самозащиты. Он у нас — полковник, Ларион Осипыч!

— Кто теперь за бывшим кавалевским станком?

— Смирнова.

— Полина?

Сменный инженер поглядел на мастера. Инженер по именам знал только стахановцев. Но раз директор знает ее по имени, значит, она сегодня, может быть, успела создать рекорд? Мастер, некрасивый, рыжий и веснушчатый мужчина, тем не менее пользовавшийся у женщин большим успехом, преимущественно из-за неколебимой уверенности своей, почти профессорской, успокоил инженера. Приятным и ровным голосом он объявил, что П. А. Смирнова на полчаса отлучилась в радиоузел и не возвращается, — мастер поглядел на позолоченные ручные часы, — уже два часа, надо думать, из-за каких-либо «повреждений» в пути. Мастер пробовал поухаживать за Полиной. Она отвергла его. Сейчас ему хотелось подложить ей «свинью», хотя он и не был злопамятным, — просто бомбежка раздражала его: он должен был в тот вечер, пораньше окончив работу, пойти на свиданье. Но мастер понимал, что проницательный «старик» все поймет, и посему он только сыронизировал.

— Как она выполняет норму?

— Хорошо, Ларион Осипыч. Иногда и до полутораста доходит. Я чувствовал, в ней бродит идейка, но волнения последних дней помешали ей производственно оформиться! — И мастер добавил спокойно: — Немца отобьем, Ларион Осипыч, тогда она производственно оформится.

Мелкими шажками, закинув назад красивую голову, подошел Коротков. Инженеры почтительно расступились. Коротков, которому казалось, что «старик» долгим пребыванием в цеху Кавалева излишне «поднимает» его, с подчеркнутыми подробностями, дабы показать, что «старик» стоял здесь и ждал долго его, Короткова, стал рассказывать, как идет демонтаж гидравлического пресса «Болдвин».

«Старик», действительно, очень интересовался демонтажем «Болдвина».

Пресс «Болдвин» — дорогая громада в четыреста пятьдесят тонн весом. Чтобы погрузить его целиком, надо шестнадцать больших железнодорожных платформ…

— Шестнадцать? — Рамаданов скорбно всплеснул руками. — Да ведь из шестнадцати у одной непременно буксы сгорят, и ее отцепят и угонят в какой-нибудь чертов тупик…

Рамаданов устремился в штамповочный цех, где стоял «Болдвин».

Не желая делать обхода, он присел, набрал воздуха — и перепрыгнул через окоп, огибавший цех!

— Здоров старик!

— А все жалится.

— Это чтоб молодые не жалились! — слышались голоса позади Рамаданова, и ему приятно было слышать их.

Пресс «Болдвин» привезли из Америки года четыре тому назад. Для его монтажа американские инженеры назначили срок в четыре месяца. Монтаж взялся сделать в два с половиной мастер Никифоров, ныне инженер. И он смонтировал пресс! Рамаданов помнил дождливую осеннюю ночь. Прибежал счастливый Никифоров. У Рамаданова, как всегда в непогоду, ныли суставы и ему не хотелось выходить из теплой и светлой комнаты от мудрейшей книги. Но оказалось, что жизнь иногда веселит больше, чем самая высокая мудрость. Никифоров зашептал, что «надо не дожидаться американцев, Ларион Осипыч, надо самим попробовать, я и форму приготовил: герб наш, понимаете, Ларион Осипыч!» И они пошли по лужам под густым и нестерпимо холодным дождем. В цеху на белой известковой стене висел транспарант с приветствием монтажникам. Лица у всех были торжественные и таинственные, словно они готовились насмеяться над всей Америкой, и еще таинственнее стали они, когда Никифоров положил на широкую и тусклую поверхность, «под» пресс, форму, изображавшую серп и молот в пятиконечной звезде. Оператор нажал кнопку. Пресс медленно и торжественно стал опускать свою верхнюю челюсть…

Как изменилось все!