Эти рассказы были не только о физическом насилии, — часто в них описывались попытки сломить дух тибетцев. Один из беженцев поведал мне о китайской школе, которую его заставляли посещать в детстве в Тибете. Утренние часы в ней были посвящены изучению «маленькой красной книжицы» председателя Мао. Время после обеда отводилось проверке домашнего задания. Большая часть этих «домашних заданий» обычно была направлена на искоренение буддийских традиций тибетцев. К примеру, зная о том, что в буддизме существуют запрет на убийство и вера в драгоценность жизней всех живых существ, один из учителей дал своим ученикам задание убить какое-нибудь существо и на следующий день принести его в школу. Выполнение этого задания оценивалось: каждое мертвое животное приносило определенное количество баллов. Муха стоила один балл, червяк — два, мышь — пять, кошка — десять и так далее. Когда я пересказывал эту историю одному из своих друзей, он покачал головой, выражая свое отвращение, и сказал: «Интересно, сколько баллов получил бы ученик за убийство этого чертового учителя?»

С помощью таких духовных упражнений, как «Восемь строф о преобразовании ума», Далай-лама смог адаптироваться к новой ситуации, продолжая уже сорок лет вести активную кампанию в защиту свободы и прав человека в Тибете. Вместе с тем он проповедовал смирение и сострадание по отношению к китайскому народу, что воодушевило миллионы людей по всему миру. И тут вдруг я — со своим предположением, что эта молитва не слишком соответствует реалиям современного мира. Я до сих пор краснею от стыда каждый раз, когда вспоминаю об этом разговоре.

Как-то раз мне представилась возможность применить на практике метод иного отношения к «врагу», предложенный Далай-ламой. В результате чего я случайно открыл для себя еще один действенный прием. Работая над этой книгой, я посетил несколько лекций Далай-ламы на Восточном побережье США. Обратно домой я летел прямым рейсом до Финикса. У меня было забронировано место у прохода. Я все еще находился под впечатлением от лекций, но мое настроение все равно успело испортиться, пока я садился в заполненный до отказа самолет. Затем я обнаружил, что мне по ошибке выдали посадочный талон на центральное место, и я оказался между крупным мужчиной, у которого была раздражающая манера занимать мой подлокотник, и женщиной среднего возраста, которая мне тоже сразу не понравилась, поскольку я решил, что она нарочно заняла мое место у прохода. В этой женщине было что-то задевающее — слишком резкий голос или чересчур высокомерные замашки, а может, что-то еще. Сразу же после взлета она начала безостановочно болтать с мужчиной, сидящим напротив нее, который оказался ее мужем. Тогда я «галантно» предложил ему поменяться со мной местами, однако он не согласился — им обоим было вполне комфортно на своих местах. Мое раздражение усилилось. Перспектива провести пять долгих часов рядом с этой женщиной казалась мне невыносимой.

Я стал размышлять о том, почему я так эмоционально реагирую на женщину, которую даже не знаю. Мне пришло в голову, что я, должно быть, столкнулся с феноменом «переноса», скрытым незалеченным неврозом ненависти к матери или чем-то подобным. Возможно, она напоминала мне кого-то из детства — я порылся в памяти, но не смог найти подходящего кандидата на эту роль. Нет, дело было в чем-то другом.

И тут я понял, что получил отличную возможность поупражняться в терпимости. Поэтому я начал представлять себе, что ненавистная мне женщина, занявшая мое кресло у прохода, — это мой благодетельный наставник, посланный мне для того, чтобы научить меня терпению. И действительно, ситуация была самая подходящая для упражнения — я видел эту женщину впервые в жизни, она еще ничем не успела мне навредить.

Минут через двадцать я решил оставить эту затею — моя соседка по-прежнему меня бесила! Я понял, что мне так и не удастся избавиться от раздражения до конца полета. Мне оставалось лишь угрюмо наблюдать за тем, как ее рука украдкой захватывает мой подлокотник. В тот момент женщина была мне целиком и полностью ненавистна. Я рассеянно разглядывал ноготь на ее руке, а затем вдруг подумал: неужели я ненавижу этот ноготь? Нет, вряд ли. Обычный ноготь, ничем не примечательный. Затем я посмотрел на ее глаз и спросил себя: ненавижу ли я этот глаз? Да, но без всякой причины, а это и есть ненависть в чистом виде. Я сосредоточился сильнее. Ненавижу ли я этот зрачок? Нет. Ненавижу ли я эту роговицу, радужку, склеру? Нет. Так действительно ли мне так ненавистен ее глаз? Я вынужден был признать, что нет Мне показалось, что я на верном пути. Я перешел к рассмотрению ее суставов, пальцев, челюсти и локтя. Я с удивлением обнаружил, что ни к чему из этого я не испытываю ненависти.

В отличие от привычки к чрезмерным обобщениям, концентрация на отдельных частях целого позволила оценить эту ситуацию более мягко и сдержанно. Теперь я испытывал к своей соседке совсем другие чувства, и в моем предвзятом отношении образовалась брешь, достаточная для того, чтобы разглядеть в этой женщине человека. Как только я ощутил это, она вдруг повернулась и заговорила со мной. Я не помню, о чем мы беседовали, думаю, что о разных мелочах, однако к концу полета я больше не чувствовал ни гнева, ни раздражения. Разумеется, она не стала моим Новым Лучшим Другом, но она определенно больше не казалась мне Злобным Захватчиком Моего Места Возле Прохода. Вместо этого она превратилась в обычного человека, такого же, как и я, старающегося прожить свою жизнь максимально достойно.