В то утро Деннис пошел на работу, и Жюль пошла на работу, и это был обычный день, когда весна норовит просочиться всюду, и подростки в переформированной беспокойной группе Жюль держались друг с другом особенно оживленно и игриво. Атмосфера радости заполнила угрюмое помещение центра психического здоровья, и парнишка по имени Джей Ти, страдающий телесным дисморфическим расстройством, приволок коробку малиновых пончиков «Энтенманн», заявив, что, если разогревать их в микроволновке ровно двенадцать секунд, не больше и не меньше, то они превратятся в «амброзию». Джей Ти с двумя девочками побежали по коридору, чтобы воспользоваться микроволновкой на мини-кухне, и в короткие минуты затишья перед продолжением занятия Жюль вспомнила ту черничную запеканку, что она ела в вигваме, и ее якобы сексуальный вкус, чтобы это ни означало. В то время секс был чем-то из области будущего, а теперь превратился в эпизодическое явление настоящего, которое следовало ценить и оберегать. Она снова вспомнила об этом, когда взялась за свой пончик, который отдавал жженым сахаром. Группа вновь собралась, ребята обсуждали свои лекарства, своих родителей, своих бойфрендов, свои порезы, свою булимию, и больше всего – свои молодые, беспорядочные жизни.

В обеденный перерыв с куратором миссис Кальб, в единственном месте этого неблагополучного района, где готовили приличную еду и куда все работники центра психического здоровья ходили за салатом «Цезарь», мобильный Жюль завибрировал от звонка Эш. Даже когда Жюль подняла трубку в этом людном темно-зеленом ресторане со скромно работающим телевизором на фоне, она не испугалась, потому что это случилось днем, а зазвонивший днем телефон был вещью будничной. Но в трубке Эш, мягким но четким голосом, проговорила:

– Жюль? Это я. Ох, слушай, слушай. Этим утром у Итана случился сердечный приступ, и его не смогли реанимировать.

И даже тогда на пару мгновений Жюль еще думала, что он сможет оправиться. Она вспомнила, что, когда ее мать сообщила ей о том, что Натали Вуд утонула, Жюль тупо спросила: «С ней все будет хорошо?» И когда ее мать вернулась домой из лонг-айлендской больницы поздно вечером, положила ключи на стол, с шумом бросила сумку на пол, и сказала Жюль и Эллен: «Все, девочки, папа нас покинул», – Жюль вскрикнула: «Разве нельзя больше ничего сделать?»

Больше ничем нельзя было помочь этой длинной веренице тел, душ. Сердце Итана остановилось, возможно, в результате приема тех швейцарских лекарств, или от совмещения всех предыдущих препаратов. Он пережил мощный сердечный приступ, когда завтракал, сидя в постели, и умер в неотложке по пути в больницу. Коротко поговорив с Эш снаружи ресторана на холоде, куда она вышла без пальто, чтобы никто не подслушивал, Жюль вернулась и ровным тоном поведала миссис Кальб о том, что произошло. Миссис Кальб сказала:

– Давай я сама отменю твое занятие, дорогая. Ты для этого слишком подавлена. Иди-ка домой.

Но Жюль предпочла вернуться в группу.

Дети, когда она сообщила им о смерти друга, обступили своего терапевта. Крупный, боязливый латинос по имени Гектор заключил ее в объятия, а крошечная девчушка с лицом, испещренным пирсингом, словно доска объявлениями, заплакала, приговаривая:

– Жюль! Жюль! Ты, наверное, так любила своего друга.

Все ребята повторяли: «Нам очень жаль твоего друга!» И в конце концов до нее дошло, что они восприняли слово «друг» как эвфемизм, а может быть, так оно и было. Потому что «друг» – это обобщение, а в данном случае это слово обобщало многое, в том числе и противоречия. Она никогда не видела Итана голым, а он не видел ее грудь. «Тоже мне», – подумала она, хотя в глубине души ей бы хотелось предстать перед ним в чем мать родила и сказать: «Видишь? Ты не так много потерял».

В тот вечер они с Деннисом отправились в дом на Чарлз-стрит и остались там ночевать. К утру дом пробудился, залитый ослепительным светом.

– Что мне теперь делать? – вопрошала Эш, сидя на ступеньках в ночной сорочке в четыре часа утра, обхватив колени. – Когда мы разошлись на несколько месяцев, я не могла это выносить. Мне было так одиноко. И теперь мне снова будет одиноко.

– Я помогу тебе, – сказала Жюль.

– Правда? – спросила Эш с детской благодарностью, и Жюль ответила, что да, конечно да, она всегда поможет, и хоть ни одна из них не понимала значения этих слов, они уже возымели определенный эффект.

Жюль и Деннис задержались на пару дней, отец Эш тоже приехал навестить ее. Хоть сам он уже был хилым и слабые колени вынуждали его передвигаться с тростью, он прижал к себе плачущую дочь, будто заслоняя ее от очень сильного ветра. Затем прибыли давно разведенные родители Итана, обозленные друг на друга, располневшие, взъерошенные, и тут же начали плакать, потом ссориться, и вскоре уехали. Прибыл и Джона, и в суматошной подготовке к похоронам, а затем и в приготовлениях к более помпезной панихиде оказалось, что множество деталей требовали большого внимания. Ларкин и Мо нуждались во внимании, причем Ларкин требовалось успокоительное. Периферическим зрением Жюль время от времени отмечала, чем занят Деннис. Он делал многочисленные звонки друзьям Эш по ее просьбе; он сидел и наблюдал за тем, как Джона и Мо играют на гитаре и банджо; он подавал всем кофе; он старался быть полезным насколько это только возможно. Этот дом походил на маленькое изолированное пространство, в которое не проникала суета извне.

Вечером накануне похорон Дункан и Шайла объявились на пороге дома. «О, а им-то чего приспичило?» – подумала Жюль. Овца со стручком! Даже теперь, после смерти Итана, она вынуждена делить его и Эш с этими людьми. Но Дункан и Шайла были подавлены, как и все остальные. Лицо Дункана беспрестанно складывалось в выражение шокированного, продолжительного страдания. Это был управляющий портфельными активами с беззащитным лицом младенца, и в итоге все они не спали допоздна, пили и пытались друг друга успокоить. Наконец все они уснули в креслах и на диванах, а утром вокруг