дух» породил, главным образом, ностальгию. Заканчивая поздравительную открытку, выпускник лагеря непременно напишет такие слова:

Всякий раз, впадая в уныние, Мэнни Вундерлих уходил в себя и ощущал, как напряженно бьется его сердце, глядел через дорогу и дальше, на зимнюю лужайку, где высились, как минареты, верхушки вигвамов. Он чувствовал, что падает в бездну, и только голос жены мог вытянуть его обратно, как будто она его дергает за подтяжки, или более ранняя, дьявольски сексуальная ее версия тискает его член, возвращая к жизни.

– Мэнни, – проговорила она откуда-то из других времен. – Мэнни.

Он приподнял стекленеющие веки, заглянул в ее глаза, строгие и синие.

– Что? – спросил он.

– Смотрю, ты пропал, – сказала она. – Давай поговорим о ком-нибудь еще. Сегодня мы получили очень интересную открытку. С одним из рождественских писем внутри.

– Давай, – согласился он, выжидая.

Кого из бывших обитателей лагеря ему сейчас предстоит попробовать вспомнить? Флейтиста, танцовщицу, певицу, дизайнера сюрреалистических театральных декораций? Все они в тот или иной момент побывали здесь.

– Тебе понравится, – сказала жена.

Она улыбнулась, рот ее смягчился, что редко случалось в последнее время.

– От Итана и Эш.

– Ой! – вымолвил он и умолк, выразив подобающее почтение.

– Я тебе прочитаю, – сказала она.

Конверт, сделанный из пергамента, такого плотного и гладкого, что, казалось, он натерт ланолином и специальными маслами, пару дней пролежал нераспечатанным в прихожей на столике для почты и ключей в квартире Хэндлер-Бойдов, прежде чем его решили открыть. Таким образом на протяжении многих лет здесь терпели неполноту собственной жизни в сравнении с любыми событиями, о которых шла речь в письме. Всякий раз, когда они открывали конверт, Жюль чувствовала себя так, будто сейчас появится и выжжет воздух над собою огненная стена. В конце концов, впрочем, время и возраст взяли свое, и зависть, которую она испытывала к жизни друзей, приглушилась, стала управляемой; однако же и теперь, когда пришло рождественское письмо, Жюль позволила себе ощутить новый легкий всплеск застарелого чувства. Не в том дело, что письма от Эш и Итана когда-либо излучали раздутое себялюбие, даже во времена, когда их жизнь впервые стала столь исключительной. Напротив, в своих письмах они всегда как будто намеренно сдерживались, словно не желая обременять друзей подробностями собственных судеб.

Письмо от Эш и Итана ежегодно приходило в защитной оболочке – плотном, квадратном, пухлом конверте, на обороте которого был указан только адрес отправителя, хотя и не тот, по которому они жили дольше нескольких недель в году: «Ранчо Бендинг-Спринг, Коул-Вэлли, Колорадо».

– Что же это за ранчо такое? – спрашивал Деннис у Жюль поначалу, когда была приобретена эта недвижимость. – Коров разводят? Отдыхать туда ездят? Ума не приложу.

– Нет-нет, это налоговое ранчо, – отвечала она. – Понимаешь, они там разводят налоговые льготы. Одно-единственное такое на весь мир.

– Доброго слова от тебя не дождешься, – говорил он скорее в шутку, слегка щелкая ее по носу, но еще тогда оба знали, что зависть ее сама по себе ничтожна, что она представляет собой болезненно распухающую оболочку, и Жюль может лишь отпускать саркастические шуточки, чтобы вытеснить легкий гнев и сохранить дружбу с Эш и Итаном. Без таких шуток, сарказма, потока ворчливых замечаний она не смогла бы вполне примириться с тем, как много есть у Эш и Итана по сравнению с ней самой и Деннисом. Поэтому она без умолку болтала о жизни на налоговом ранчо, рассказывая Деннису о ковбоях, нанимаемых для того, чтобы накидывать лассо на налоговые льготы, которые так и норовят убежать; еще она описывала, как владельцы ранчо Итан и Эш сидят на садовых качелях, с довольными ухмылками наблюдая за действиями работников.

– Ни одного работающего ребенка на этом ранчо не найдешь, – говорила Жюль Деннису. – Хозяева очень гордые.

Но ее сценарий предполагал, что в действительности Эш и Итан все-таки ленивые и порой жестокие надсмотрщики, хотя оба они при этом слыли вежливыми и щедрыми к людям, на них работающим, и не рефлекторно, а по-настоящему. Вдобавок, как всем известно, Эш и Итан постоянно трудятся сами, переходя от проекта к проекту, то художественному, то благотворительному. Даже Итан, имея за плечами череду успехов, которая на момент, когда пришло рождественское письмо 2009 года, охватывала два с половиной десятилетия, никогда не останавливался и ни разу не хотел взять паузу. «Останавливаясь, умираешь», – изрек он однажды за ужином пару десятков лет назад, и все сидевшие за столом грустно согласились. Остановка – это смерть. Прекращаешь действовать – значит, сдался и вручил ключи от мира другим людям. Для человека творческого единственный выбор – постоянное движение, пожизненный водоворот, в целом направленный вперед, пока не иссякнут силы.