забеспокоилась. К сожалению, большинство наших лидеров предпочитали оставаться слепыми и глухими. Только Черчилль понимал, что происходит, и предупреждал остальных, но его никто не слушал, и правительство отказывалось перевооружаться. Поэтому, когда в 1939 году началась война, мы были совершенно не в форме. Подготовка нашего войска и флота была самая минимальная, а экипировки почти не было.
Меня всегда интересовал Черчилль. Он мой современник и тоже участвовал в южноафриканской войне. Впервые я услышал о нём после того знаменитого побега из Претории. Когда вести дошли до Лондона, и войска, и вся страна воспрянули. Самое смешное – это письмо, которое он оставил для министра обороны буров. Что-то в духе: «Сэр, имею честь сообщить вам, что не считаю, что ваше правительство вправе ограничивать мою свободу, в связи с чем принял решение совершить побег».
И в конце: «Остаюсь вашим скромным и преданным слугой, Уинстон Черчилль».
В 1916 году Черчилль в чине полковника командовал батальоном Королевского шотландского фузилёрного полка (а я, как вы помните, был гвардейцем Королевского шотландского полка). Он служил на передовой вместе со своими людьми, а такого не делал ни один офицер. После войны он занялся политикой, но не очень удачно. Он наделал массу ошибок – но все его поступки имели размах, и он завораживал масштабом своей личности.
Сказать честно, я испытал огромное облегчение, когда в 1940 году он стал премьер-министром и министром обороны. В нём чувствовалась сила, и он умел словами разжечь огонь в сердцах. Он объединил людей против Гитлера и фашистов, хотя из оружия у нас были лишь битые бутылки да кухонные ножи. Я уверен, что без Черчилля мы бы проиграли войну, и Британия сейчас была бы нацистским государством.
Это была отрезвляющая мысль. Я всегда принимала свободу как должное. Во время войны я была ребёнком и оценивала всё согласно своему возрасту. Только после её окончания, когда мне было лет десять, я увидела в кинохронике ужасающие кадры из Бельзена, Освенцима, Дахау и других европейских лагерей смерти. Только тогда я начала понимать, с каким злом мы сражались.
Кроме того, я родилась в сельской местности и мало видела саму войну. Мы жили всего в тридцати милях[27] от Лондона, но жизнь там была мирной и спокойной. Мама принимала эвакуированных, и мне это нравилось. Еды не хватало, и до десяти лет я не видела ни бананов, ни апельсинов, но в остальном всё было по-прежнему. Где же застала война мистера Коллетта?
Он твёрдо ответил, что Лондон был его домом, и там он и провёл все эти годы. Салли тоже не хотела покидать город – она родилась здесь и выросла. Они оба чувствовали, что других вариантов у них нет. Это была типичная для лондонцев позиция.
В 1939 году было эвакуировано множество женщин и детей, но через полгода большинство из них вернулись. Они не смогли жить в сельской местности и возвращались целыми толпами, предпочтя опасности Лондона деревенской тишине.
Я слышала похожую историю от сестёр. Две сестры-акушерки эвакуировали в Корнуолл около семидесяти беременных женщин из Поплара. Одна за другой они вернулись в город, и все называли одну и ту же причину: тишина действовала им на нервы, они боялись деревьев и полей, не выносили шума ветра. Через полгода в Корнуолле осталось не больше дюжины эвакуированных, поэтому и сами сёстры вернулись туда, где в них больше всего нуждались, – в Поплар.
В 1940-м мистер Коллетт вышел на пенсию. Сразу же после этого он вместе с Салли присоединился к активистам противовоздушной обороны. В начале 1940 года они следили за тем, чтобы распоряжения правительства выполнялись неукоснительно, – проверяли, что люди носят с собой противогазы, подчиняются приказам о затемнении, – следили за наличием мешков с песком и оснащённостью бомбоубежищ. Поначалу служащих ПВО называли шпиками и посмеивались над ними, но в сентябре 1940-го Лондон стали бомбить, и тут-то началась настоящая работа.
В течение трёх долгих месяцев город обстреливали каждую ночь, а иногда и днём. Основной целью был Докленд – один из самых густонаселённых районов, – и сотни тысяч лондонцев погибли или лишились крова.
При взгляде на карту Лондона вы сразу видите подковообразную Темзу, огибающую Собачий остров. Он хорошо заметен с воздуха, и немецкие пилоты не могли его пропустить. Достаточно было сбрасывать бомбы на эту цель, и они неизбежно попадали в порты или в окружающие дома. Тысячи тонн взрывчатки обрушились на город менее чем за три месяца. В Попларе на квадратную милю[28] приходилось пятьдесят тысяч душ. Это была живая мишень.
Людей было столько, что бомбоубежищ не хватало. В других районах города граждане прятались в метро, но в Попларе его не было. Ближайшей станцией был «Олдгейт». Правительство выдавало гофрированное железо, чтобы люди могли строить у себя в садах бомбоубежища Андерсона[29], но большинство жителей Поплара не располагали своими участками. К счастью, во многих домах имелись погреба, где и спали люди. Церковные крипты также становились убежищами, и граждане жили в церквях целыми районами. Как рассказали мне сёстры, в крипте церкви Всех Святых родилось несколько детей. Теснота была жуткая. Каждому хватало места, лишь чтобы прилечь – и не более того.
Все опасались, что убежища поразит чума или другие болезни. Водосточные и канализационные трубы регулярно страдали от бомб, но их всегда успевали латать – по крайней мере, настолько, чтобы предотвратить распространение инфекций. Страдали и линии передачи газа и электричества, но их тоже чинили.
– Сейчас всё это кажется невозможным, – сказал мистер Коллетт, – но все работали днями и ночами и не теряли присутствия духа. Когда живёшь в таких условиях и смерть совсем рядом, каждый день становится подарком. Утром ты видишь рассвет и радуешься, понимая, что ещё жив. Кроме того, мы знали смерть в лицо. Люди Поплара привыкли страдать. Бедность, голод, холод, болезни и смерть были с нами уже много поколений, и мы уже свыклись с
