Размышляя над этим почти час — лишь малую долю моей смены, — я даже обрадовался, когда снова зажужжал сигнал тревоги. Я увеличил изображение ее источника в прицеле, но это оказалась лишь дикая кошка, пробежавшая по соседней крыше. Я не отрываясь следил за ней, пока она не исчезла, — это вполне мог быть эпик-оборотень.

К тому времени на горизонте забрезжил рассвет, и я зевнул, ощутив на губах вкус соли. Я бы с радостью отсюда убрался, но, увы, моя смена составляла полных восемь часов — еще шесть часов тупой тоски до наступления полудня.

Снова зевнув, я поскреб ногтем соляной край крыши. Что интересно, наш склад продолжал расти. Изменения были минимальны, но, приглядевшись внимательнее, можно было различить тонкие, словно карандашные линии, прожилки, росшие в соляном камне, будто их вырезала в нем невидимая рука.

Основные перемены в городе происходили в первый и последний день жизни каждого здания, но кое-что наблюдалось и в промежутке. Порой возникали крошечные орнаменты, которые исчезали через день-другой, подвергшись неизбежному разрушению, составлявшему бесконечный цикл существования города.

Снова зажужжал сигнал тревоги на моей винтовке, и я взглянул в прицел на карту. Звук доносился с крыши нашего склада, и мгновение спустя я услышал скрип шагов по соляному камню со стороны лестницы, которая вела с чердака на крышу. Вероятно, это был кто-то из наших, но все же я осторожно выставил мобильник из снайперского гнезда, пытаясь с помощью его подсоединенной к прицелу камеры разглядеть пришельца.

Это был Заграбаст.

Такого я точно не ожидал. Я не помнил, чтобы он когда-либо покидал свою комнату на всех трех наших базах, не считая времен, когда нам приходилось перебираться с одной на другую. Эпик стоял, прикрыв рукой глаза и глядя на далекий восход.

— Заграбаст? — спросил я, выбираясь из снайперского гнезда и волоча за собой винтовку. — Все в порядке?

— Людям это нравится, — сказал он.

— Что? — Я проследил за его взглядом. — Восход солнца?

— Они постоянно твердят про восход, — раздраженно бросил эпик. — Как он прекрасен и прочее бла-бла-бла. Как будто каждый из них — некое уникальное чудо. Не понимаю.

— Ты что, с ума сошел?

— Я все больше убеждаюсь, — сухо ответил он, — что я единственный на этой планете, кто способен здраво мыслить.

— Тогда ты наверняка слеп, — сказал я, глядя на восход. Собственно, сегодня он не представлял собой ничего особенного — в отсутствие облаков рассветное небо было практически одного цвета, вместо того чтобы охватывать весь возможный спектр.

— Огненный шар, — заявил Заграбаст. — Резкий ослепительно-оранжевый свет.

— Да, — улыбнулся я. — Потрясающе.

Я вспомнил годы тьмы в Ньюкаго, когда мы определяли время дня по тому, как тускнели огни. И еще я вспомнил, как впервые с детства оказался под открытым небом, глядя, как восходит солнце, заливая все вокруг теплыми лучами.

Восход вовсе не обязательно должен был быть прекрасен, чтобы выглядеть таковым.

— Иногда я прихожу посмотреть на восход, — сказал Заграбаст, — просто пытаясь понять, что в нем видят все остальные.

— Эй! — позвал я. — Что тебе известно про то, как растет этот город?

— А какая разница?

— Просто интересно. — Я присел. — Видишь эти прожилки? Они продолжают расти. Это что, тот самый узор, который был в кирпиче и дереве изначального здания? Если так — особого смысла нет. С другой стороны — возможно, сами сверхспособности творят здесь искусство. Не странно ли?

— Я в самом деле не знаю.

Я посмотрел на Заграбаста:

— Не знаешь? Ты приобрел эту способность, когда захватил город, но не знаешь, как она работает?

— Я знаю лишь, что она позволяет мне делать то, что я хочу. Разве что-то еще имеет значение?

— Красота. — Я провел пальцами вдоль одной из прожилок. — Мой отец всегда говорил, что эпики — настоящее чудо, проявление воистину божественной силы. И, кроме страсти к уничтожению, вроде той, что проявил Разрушитель в отношении Канзас-Сити, в них есть еще и красота. Я почти жалею, что мне приходится убивать эпиков.

— Я насквозь вижу твою игру, Дэвид Чарльстон, — презрительно фыркнул Заграбаст.

— Мою игру? — Я снова встал, повернувшись к нему.

— Ты делаешь вид, будто презираешь эпиков, — сказал он. — Да, ты их ненавидишь, но так, как мышь ненавидит кошку. Твоя ненависть — на самом деле зависть. Зависть ничтожества, которое желает стать великим.

— Не говори глупости.

— Глупости? — переспросил Заграбаст. — Разве это не очевидно? Никто не посвятил бы столько времени изучению эпиков из одной лишь ненависти.